В жизни великого советского композитора Дмитрия Дмитриевича Шостаковича многое связано с Комарово и Репино. Ещё в детстве он бывал в окрестностях Сестрорецка, потом подолгу гостил на даче у маршала Тухачевского. После окончания Финской войны композитор получил в аренду дом под Зеленогорском, но пожить там с семьёй почти не успел. После Победы он поселился в Москве, и бывал в Ленинграде наездами. Однако, летние месяцы 1946 - 1952 гг. с женой и детьми вновь проводил в Комарово, на даче по адресу Большой проспект 18. Этот дом сохранился. Он известен также как дача Куренкова. Ныне там располагается детский сад.

В 1949 году Василий Васильевич Варзар (тесть композитора) выстроил для семьи дачу в Комарово, близ Академического городка, по 4-му Курортному переулку, дом № 10, - причудливое здание с огромной комнатой на верхнем этаже, прозванной "капитанским мостиком", маленькими спальнями для внуков и верандой, откуда открывался вид на лес. Оно также сохранилось.

Здесь композитор жил летом 1952 - 1954, 1957, 1959 гг. В 1954 году здесь своё последнее лето провела и его мать, Софья Васильевна. В том же году Шостаковича постигло ещё одно горе - умерла от раковой опухоли жена Нина Васильевна. Дадим слово биографу композитора, Софье Михайловне Хентовой.
​
"Зная, как нелегко Шостаковичу оставаться на даче, связанной с памятью о Нине Васильевне, правление Ленинградской композиторской организации предложило ему поселиться в коттедже № 20 Ленинградского дома творчества композиторов, расположенного на пятидесятом километре Приморского шоссе, на границе поселков Репино и Комарово". (Хентова, С. М. Шостакович в Петрограде - Ленинграде. Л.: Лениздат,, 1981. С. 241 - 242)

Так Шостакович поселился в нашем Доме творчества. С. М. Хентова подробно обрисовала обстановку, в которой он жил: "Коттедж № 20, поныне сохраняющий тот вид, который имел при Шостаковиче, состоит из трех небольших комнат. Дверь с веранды ведет в кабинет, где почти всю площадь занимает рояль «Ферстер». У окна — небольшой письменный стол с двумя телефонами — местным и ленинградским; напротив рояля, вдоль стены — диван. К спальне примыкает гостиная, обставленная более нарядно: мягкие кресла, радиоприемник, сервант с посудой на случай приезда гостей, столик с самоваром; в последние годы жизни Шостаковича появился телевизор, чтобы больной мог смотреть футбольные и хоккейные матчи.

Распорядок его в Репине был твердым. Вставал, как обычно, в шесть утра и до завтрака успевал поработать. «День свой надо продлевать с самого начала» - замечал он. К завтраку приходил ровно в девять, к обеду — ровно в четырнадцать, к ужину — в девятнадцать часов. Если сочинял, то весь день, с перерывами для прогулок по пустынному «Лермонтовскому проспекту» — так назвали узкую дорожку в лесу за Домом творчества. Сейчас здесь ландшафт изменился, построили дома для сотрудников, а в ту пору «проспект» был пустынным; шумели сосны, ели, берёзки; в лесу водились белочки, вили гнёзда птицы. [Ныне ландшафт изменился ещё более, появились новые дачи и элитные коттеджи, но лес сохранился, и там по-прежнему достаточно живности.]

Стоило перейти шоссе, как он оказывался на берегу Финского залива. Купаться не любил: очки мешали. Прохаживался у длинной узкой косы, вглядываясь в видневшиеся в ясную погоду Кронштадт с очертаниями купола Морского собора, форты – места, где разворачивались события, о которых рассказывали фильмы с его музыкой.
​
Как ни нравилась здешняя природа, длительные прогулки позволял себе редко: берёг время для сочинения. Трудовые привычки оставались неизменно устойчивыми, вплоть до мелочей: писал до последнего времени ручкой, тщательно подбирая перья, обмакивая перо в чернила. На вопрос, почему не переходит на ручки шариковые, ответил, что старый способ позволяет быстро ставить нотные точки, и показал, как это делал: писал, низко склонившись в правую сторону над нотным листом, словно вслушиваясь в начертанное. Рука двигалась удивительно ловко и быстро, с выработанным автоматизмом, нотный почерк имел много общего с начертанием букв, становившихся у Шостаковича похожими на нотные «четвертушки» и «восьмушки» (с болезнью, затруднявшей движения руки, это сходство возрастало) Процесс записи сам по себе возбуждал воображение, начертания нот имели для него образный смысл, поток мыслей как бы передавался руке; он называл свою руку «умной» и даже письма не мог диктовать—должен был сам писать. В конце жизни, теряя подвижность правой руки, на совет диктовать всегда отвечал: «У меня ум в руке, я сам должен писать». (Хентова, С. М. Шостакович. Жизнь и творчество. Т. 2. Л. : Сов. композитор, 1986. С 388 - 389)
​
Далее - фрагменты из книги того же автора «Шостакович в Петрограде – Ленинграде»
​
«На письменном столе никогда не оставалось следов работы — черновиков, процесс записи был рационализирован. Сперва наносился развернутый эскиз, обозначалась «сердцевина» фактуры, ведущие голоса—то был самый напряженный этап полной концентрации творческих сил: сложившееся в воображении обретало контуры в записи. Второй этап заключался в чистовой записи партитуры, детализации некоторых элементов, иногда сокращениях или, наоборот, добавлениях, но без ломки или коренных переделок. Партитуру писал, не разлиновывая сперва такты, как делается обычно. Написав такт, с помощью линейки, всегда лежавшей слева от нотной страницы, быстро проводил ровную черту. И писал следующий. <…>
​
В Репине он много потрудился. В книге записей, где композиторы отмечали то, что каждый из них сделал тогда, Шостакович пометил 30 января 1974 года: «Когда я бываю в Репине, то много работаю. В 1973 году, будучи в Репине, я сочинил свой Четырнадцатый квартет. В январе 1974 года сделал редакцию для камерного оркестра моей Сюиты для контральто на стихи Марины Цветаевой». К этому скромному перечню можно было бы добавить и последние симфонии, и ознакомление со многими сочинениями бывших учеников.
​
Сюда приходили те, кто писал о нем, — узнать или проверить факты. Он и в этом не отказывал. Наведывались в Репино художники, скульпторы, фотографы, стремившиеся передать облик музыканта. Позировать он не любил и не умел из-за неспособности сохранять неподвижность, заданную позу. Художники рисовали его по памяти, так создал известный портрет композитора, работая неподалеку в дачном домике и видя Шостаковича главным образом за трапезами в столовой, И. А. Серебряный; композитор изображен за фортепиано в двадцатом коттедже. Рисовали композитора художники А. Черницкий, О. Ломакин, И. Думанян, Г. Неменова, С. Гершов, Г. Гликман, Б. Доброхотов. Приезжали в Репино старые друзья, возвращая к воспоминаниям молодости».

Софья Михайловна Хентова дала подробный очерк жизни и творчества Шостаковича, связанной с ДТК "Репино", даже подсчитала, сколько времени жизни он отдал этому месту – получилось без малого два года! «В общей сложности Шостакович провел в Репине, начиная с 1961 года, двадцать месяцев: в 1964 году— двадцать пять дней; 1965 году — тридцать четыре дня; 1966 году — двадцать девять дней, 1967 году – тридцать, в 1968, 1970, 1974, 1975 годах он жил там с перерывами по два месяца. Двадцатый коттедж так и стали называть шостаковичским. Где бы ни находился, стремился туда. Когда поездка откладывлась, сокрушался: «Очень жалею, что не могу быть сейчас в Репине… Очень там хорошо. Я мечтаю о поездке в Репино… Очень многое связано в моей затянувшейся жизни с этим местом». (Хентова, С. М. Шостакович. Жизнь и творчество. Т. 2. С. 388 – 390)
​
И всё же, в свете заново сопоставленных архивных материалов, открытий и воспоминаний, эти страницы биографии композитора могут быть прояснены и дополнены.
​
Во-первых, то, что композитор жил на даче Варзара в 1950-е годы, вовсе не означает, что он не посещал своих соседей-коллег.
​
Свидетельство этого относится к 5 августа 1953 года. Такая дата обозначена на доверенности на получение денежного перевода, заверенной директором дома творчества Репино Петром Цезаревичем Радчиком. (См. Дмитрий Шостакович в письмах и документах. М. : ГЦММК им. Глинки; РИФ "Антиква", 2000. С.294) Доверенность предназначалась Левону Тадеевичу Атовмьяну, который, по поручению Шостаковича, должен был получить один из его гонораров (с Радио) для того, чтобы купить три мягких билета в Симферополь. Вначале Дмитрий Дмитриевич собирался заверить свою подпись на комаровском телеграфе. Но ему в этом отказали. Тогда он послал простую доверенность, советуя заверить её в домоуправлении или в Авторских правах. Но, очевидно, беспокоясь, что Атовмьяну последнее не удастся, через два дня выслал ему другой документ, заверенный Радчиком. Чтобы сделать это, Дмитрий Дмитриевич вполне мог прогуляться до дома творчества из Комарово. И даже если он встретился с Радчиком у себя или в другом месте, данный документ свидетельствует об общении между комаровским дачником и репинскими постояльцами.
​
Такое общение продолжалось и в 1954 году. Правда, ДТК Репино посещал не сам Шостакович, а его сын Максим. Здесь следует процитировать Надежду Должанскую и приведённые ей письма.
​
«Д. Д. Шостакович — А. Н. Должанскому
25/VI 1954, Комарово
Дорогой Александр Наумович!
Предъявитель сего мой сын: Максим. Я очень хотел его Вам представить лично. Но у меня что-то жестоко болит голова, и я не могу к Вам прийти. Занимайтесь с ним строго и беспощадно. Если у Вас будет возможность, то после свидания с Максимом позвоните мне (Комарово, № 35).
Крепко жму руку. Д. Шостакович

В 1954 году мы проводили лето в Репине, а на даче в Комарове жил Дмитрий Дмитриевич. Максим Шостакович был в то время старшеклассником московской ЦМШ. Осенью он должен был сдавать экзамен по гармонии, и Д.Д. попросил Александра Наумовича на каникулах позаниматься с Максимом.

А.Н. отличался замечательно веселым и легким характером, он умел так общаться, что все вокруг него заражались радостью. И юмористическое, смешливое настроение, свойственное ему, особенно на отдыхе, отразилось в фотографиях, сделанных в то лето.

Вместе с нами в Репине жил Арнольд Наумович Сохор. Формально он не являлся папиным учеником, но был ближайшим другом и учеником — по существу. Максим общался и с ним, и со мной, то есть, помимо индивидуальных занятий по гармонии, приятно проводил время. Кстати, чтобы попасть на урок, он каждый раз должен был проходить несколько километров пешком.

Лето кончилось. Максим отправился в школу, и А.Н. очень беспокоился за него. Из приводимого ниже письма видно, что Дмитрий Дмитриевич был доволен результатом экзамена — в отличие от А.Н., который считал, что Максим должен был получить крепкую четверку.

Д. Д. Шостакович — А. Н. Должанскому
8/IХ 1954, Москва
Дорогой Александр Наумович!
Максим сдал переэкзаменовку. Получил тройку. Я считаю, что это для него очень большой успех. Он перед экзаменами страшно волнуется. И то, что у него тройка, слава Богу. Но еще важнее следующее: на последующих уроках гармонии он восхищает и поражает свою учительницу «глубокими знаниями», как она выразилась в беседе со мной. И действительно: когда у него исчез страх перед переэкзаменовкой, он стал все задачи делать просто очень хорошо. Появились внимание и логика. Я Вас горячо благодарю за то, что Вы пожертвовали так много времени из своего летнего отдыха для Максима.
Крепко жму руку. Д. Шостакович»
(Шостакович: между мгновением и вечностью. СПб.: Композитор, 2000. С. 602 – 605)

В добавление к данной истории остаётся обратить внимание на слова «не смогу к вам прийти» в первом письме Шостаковича. Они ещё раз ясно указывают на то, что для него в принципе не было проблемы в том, чтобы покинуть свою дачу и отправиться в гости к друзьям и коллегам в Репино. Другое дело, что условия в Доме творчества в то время были достаточно спартанскими. Средоточием жизни являлась так называемая «Голубая дача», где помещалась столовая и небольшие комнаты. Уборные (если они имелись) как и сейчас, размещались на этаже. Инструментов, видимо, было мало. Отдельные благоустроенные коттеджи только начинали возводиться или переделываться из сохранившихся финских изб и дачных домиков

И в 1955-57 гг. Шостакович в основном жил на комаровской даче. В это время он женился на Маргарите Андреевне Кайновой (они состояли в браке три года). Но в Геохронографе, составленном О. Домбровской на основании пометок в записной книжке (Diary) композитора, указано, что Шостакович провёл в Репино 24 – 29 января и 31 января – 1 февраля 1955 г. Видимо, к этому времени в ДТК уже появились отдельные коттеджи и было налажено хотя бы печное отопление, что позволяло жить там всесезонно, в отличие от преимущественно летней дачи Варзара. С 1964 г. Шостакович стал приезжать в ДТК и весной, но лето продолжал проводить в других местах и домах творчества, например, в армянском Дилижане. (Геохронограф Д. Д. Шостаковича (1945 - 1975) опубликован здесь: Дмитрий Шостакович. Исследования и материалы. Вып. 1. М. : DSCH, 2005. С. 178 - 208)
​
С. М. Хентова вспоминает эти приезды в отдельной брошюре о Шостаковиче в Репино. Вот что она пишет: "Творчество в 1955 году почти замерло. Принял заказ написать музыку к кинофильму режиссёра-постановщика А. М. Файнциммера "Овод" и сделал это дней за десять: трагический роман Э. Войнич трогал сердце и возникла музыка, рисовавшая благородные характеры, представляя дух свободной, непокорной Италии, переживания Овода, историю его несчастной любви и героического самоотречения.

Для этой работы Шостакович поехал в Репино, в налаживавшийся там Дом композиторов. Пожил там десятидневку в коттедже, ныне значащимся под третьим номером. Место и условия понравились, но при дефиците помещений, имея дачу, Шостакович не считал себя вправе часто поселяться в Репино" (Хентова, С. М. Дмитрий Шостакович: "Здесь хорошо...". ООО "Взгляд XXI век", Сестрорецк. 1998)

Коттедж №3 не менял цифру с конца 1990-х годов и сохранился до настоящего времени.

В Diary Домбровской отмечено пребывание нашего героя в Репино 4 – 6 ноября и 24 ноября – 2 декабря 1957 года. В Хронографе Хентовой указано 27 ноября – 2 декабря (см. Шостакович. Жизнь и творчество. Т. 2. С. 596 - 622). Вероятно, разночтения в датах связаны с тем, что приезд композитора пришёлся на премьеру его Одиннадцатой симфонии, и коттедж был зарезервирован "с запасом", хотя в дни концертов Шостакович находился в Ленинграде. Как отметила Софья Михайловна, "на даче [Варзаров] было холодно, неубрано. В Репино Шостакович немного занимался на рояле: готовился к исполнению Второго фортепианного концерта, включённого в программу гастролей во Львове, Одессе, Кишинёве. З. А. Гаямовой сообщал "Здесь я очень хорошо себя чувствую. Боюсь возвращаться в Москву, в "культурную", "активную" жизнь". (Хентова, С. М. Дмитрий Шостакович: "Здесь хорошо..." С. 22 - 23)

Однако и в 1959 г., уже проведя один летний сезон в ДТК (об этом речь далее), Шостакович с 3 июля по 25 августа жил на даче Варзара. Этому можно найти простое объяснение, если учесть, что в те времена существовали нормы, сколько композиторы могли жить в Доме творчества, что неудивительно, принимая во внимание большой наплыв гостей не только из Ленинграда, но и со всего Союза. И Шостакович, будучи человеком весьма деликатным, судя по всему, не искал себе привилегий, а предпочёл сохранить для себя возможность приехать в Репино в холодный сезон. Что он и сделал, как мы увидим далее.

Пока же отметим, что об этих первых поездках в ДТК у нас практически нет сведений, за исключением приведённых дат.

Первый раз надолго Шостакович приехал в ДТК в 1958 году, и жил здесь
с 3 июля по 6 августа. 14 июля он с женой, как утверждает письмо Исааку Гликману, на два-три дня выезжал в Ленинград, но потом вернулся в Репино. (См. Письма к другу: Письма Д. Д. Шостаковича к И. Д. Гликману/Сост. и комментарии И. Д. Гликмана. М.: DSCH — СПб.: Композитор, 1993. С. 111)
​
Другой документ раскрывает некоторые преимущества отдыха здесь по сравнению с Комарово.
​
Д.Д.Шостакович — Г.М.Шнеерсону
24 июля 1958 г. Репино
Дорогой Григорий Михайлович!
Только сегодня получил Ваше письмо. Возможно, что виноват в этом Максим, который только сегодня передал его мне. Мы живем в Репино, в Доме композиторов, а Максим живет в Комарово и приезжает в Репино питаться.
​
Насчет «Бориса Годунова» у меня следующие соображения. Пусть Эванс Салпер внимательно изучит клавир, сделанный П. А. Ламмом. Пусть певцы также ознакомятся с этим клавиром. Если их этот клавир устраивает, то тогда я смогу послать им свою партитуру. Партитуру я делал по ламмовскому клавиру. До сих пор это можно считать напрасным трудом, так как у нас никто моей работой не воспользовался. Особенно агрессивно были настроены певцы. Они утверждают, что Мусоргского «петь невозможно», а редакция Р[имского]-Корсакова в этом отношении очень хороша. Я очень внимательно изучил «Бориса» Мусоргского и убежден, что там все исполнимо, и все должно хорошо звучать.
​
«Мнение» о неисполнимости Мусоргского следует приписать рутине и привычке. Если так рассуждать, то и 9-я симфония Бетховена (финал) абсолютно неисполним.
​
Дирижер Матсов собирался ставить «Бориса» в Таллине, но, наткнувшись на решительную оппозицию певцов и хористов, отказался от этой задачи и поставил «Бориса» в редакции Р[имского]-Корсакова.
​
Примерно то же происходит сейчас с «Хованщиной», над которой я сейчас работаю. Из Москвы уже поступают сигналы, что исполнять в таком виде «Хованщину» нельзя. Во всем мире, вероятно, певцы одинаковы. И поэтому пусть Эванс Салпер изучит клавир и решит: исполнимо это или нет. Если он придет к положительному решению, то я тогда вышлю ему партитуру.
​
Извините за поздний ответ.
Передайте сердечный привет всем Вашим. Крепко жму руку.
Ваш Д. Шостакович
(Цит. по: Дмитрий шостакович в письмах… С.365 – 366)

Итак, хотя Максим Шостакович жил в Комарово (очевидно, в доме Варзара) питаться он приходил уже в ДТК. Возможно, потому, что столовая Дома Творчества Композиторов в то время славилась качеством кухни. Обитатели других домов творчества ценили местных поваров и нередко заглядывали к композиторам для того, чтобы пообедать. Например, Фаина Раневская.

«В Доме творчества кинематографистов в Репино под Ленинградом Фаина Георгиевна Раневская чувствовала себя неуютно. Все ей было не так. Обедала она обычно в соседнем Доме композиторов, с друзьями, а кинематографическую столовую почему-то называла буфэт, через «э». Она говорила: «Я хожу в этот буфэт, как в молодости ходила на аборт».

Нужно учесть и то, что в стоимость простой или «творческой» путёвки в ДТК уже было включено трёхразовое питание, а порции, возможно, были немаленькие, что создавало ещё один мотив для того, чтобы ими поделиться.
​
Кроме того, в 1958 - 60 гг. в репинском Доме творчества активно возводились новые коттеджи. В 1958 году, по словам Хентовой, появился коттедж №20, который на долгие годы стал любимым прибежищем Шостаковича. Таким образом, в позднем исследовании музыковед уточнила собственную датировку.

Приведённое выше письмо интересно и тем, что погружает читателя в вихрь творческих проблем, с которыми сталкивался в это время композитор. Оркестровка «Бориса Годунова» была закончена им ещё в мае 1940 г., однако, вплоть до 1959 г. театрами она не использовалась, как понятно из письма, во многом по причине упрямства певцов. Возможно, находясь летом 1958 г. в Репино и занимаясь «Хованщиной», Шостакович ещё раз пересмотрел и эту работу.

Новая оркестровка «Хованщины» создавалась для режиссёра Веры Строевой, в 1957 г. задумавшей осуществить киноверсию оперы в редакции Шостаковича. Первый раз композитор обратился к этой партитуре в 1952 г. и сделал свою версию нескольких сцен для дирижёра Бориса Хайкина, участвовавшего в новой ленинградской постановке. Теперь он вернулся к этому материалу. Оркестровка четвёртого акта была завершена 1 августа 1958 г.

В этот же день произошло событие, по-своему знаменательное для одного либреттиста. Директор Малого зала филармонии Евгения Владимировна Шнеерсон переговорила с Шостаковичем о его судьбе. Дело в том, что выпускник химико-технологического института Юрий Михельсон тогда вовсе не знал, кем станет в будущем, и планировал поступать в музыкальное училище на композиторский факультет. Но окончив ВУЗ, нельзя было пойти в среднее учебное заведение. Для этого надо было получить специальное разрешение. Дать такое мог Шостакович. Об этом Шнеерсон и говорила с ним в репинском доме творчества. И сообщила Михельсону об удачном исходе беседы. Правда, она предупредила, что четвёртого или пятого августа Дмитрий Дмитриевич уезжает в Москву. (См. Димитрин, Ю. Г. Музыкальная история // Дмитрий Шостакович: сб. статей к 90-летию со дня рождения. СПб. : Композитор, 1996. С. 269 – 275)

Но, по всей видимости, встреча была перенесена на какую-то другую дату, либо состоялась в день приезда Дмитрия Дмитриевича в Ленинград, так как 7 августа он должен был улететь в Москву. И в этом случае возникает разночтение с Хронографом Хентовой, так как она написала, что композитор покинул дом творчества 15 августа. Хентова, скорее всего, для определения дат пользовалась не его записями, а учётными книгами ДТК Репино. Это объясняет, почему у неё не всегда проставлены точные даты. Коттеджи обычно готовили к приёму гостей заранее, поэтому существовал некий люфт. С другой стороны, в тех случаях, когда композитор приезжал сюда на несколько дней, эти сведения могли не заноситься в реестр, так как это не считалось официальной путёвкой. Не говоря уже о том, что коттедж мог быть записан на другую фамилию, как было в случае с Вениамином Баснером и Владимиром Высоцким. Это объясняет несовпадение дат в Хронографах Хентовой и Домбровской. Можно предположить, что Шостакович продлил своё пребывание в Репино, как и теперь нередко делают многие его коллеги.

Правда, 6 августа композитор отправил телеграмму из Ленинграда. Но с другой стороны, ничто не мешало ему потом вернуться в ДТК. Во всяком случае, вопрос с этой датой ещё требует прояснения.

А Юрий Михельсон в итоге встретился с Дмитрием Дмитриевичем несколько раз, получил разрешение, но училище так и не окончил. Однако его литературный псевдоним оказался связан с именем Шостаковича – Димитрин.

6 августа 1958 года Шостакович отправил телеграмму по поводу другой своей театральной работы: «Скоро буду Москве позвоню клавир закончу десятого сентября партитуру пятнадцатого ноября». Предполагается, что это ответ на послание Г. А. Столярова: «Репино Ленинградский Дом творчества композиторов Шостаковичу Дмитрию Дмитриевичу Дорогой Митя имеющиеся номера по Черемушкам разучили приступили сценическим репетициям спектакль запланирован ноябре очень прошу старой дружбе личной встрече где тебе удобно нетерпением жду ответа адресу площадь Восстания один кв. 197 телефон Д5 44 42 Целую Гриша» (ГЦММК, ф. 291, ед. хр. 26. Черновик телеграммы). (Цит. По: Дмитрий Шостакович в письмах и документах. С. 208)

Таким образом с репинским домом творчества оказывается связана и история создания оперетты «Москва-Черёмушки». Основную часть работы композитор планировал проделать в сентябре-ноябре, но, очевидно, начало и обдумывание будущего труда относится ещё к августу. Первая часть партитуры была отправлена Столярову 23 сентября.

Пожалуй, самое трогательное воспоминание об этом периоде репинской жизни Шостаковича оставил Дмитрий Толстой:

«Лето 1958 года было одним из счастливейших в моей жизни. Мы с Таней и мамой [Натальей Крандиевской-Толстой] жили в Репине, в Доме творчества композиторов. Таня была на последних месяцах беременности <..>
​
Рядом с нашим коттеджем был другой, в котором жил Дмитрий Шостакович. Дмитрий Дмитриевич работал тем летом над инструментовкой «Бориса Годунова» Мусоргского. Он часто заходил к нам. Каждый раз, только взойдя на крыльцо, спрашивал: «Ну как? Кто родился?» Однажды, когда мама ответила: «Ещё никто», задал вопрос: «А как назовёте мальчика и как девочку?» Когда я сказал, что хотел бы мальчика назвать Денисом, Дмитрий Дмитриевич оживлённо подхватил: «Денис! Это хорошо, это хорошо! Надо воскрешать забытые имена. А то, понимаете, надоели эти Валерики, Геннадии, Тамары, Елены и Светланы. Ещё вот много Кириллов за последнее время развелось. А Денис – это правильно, правильно!» Иногда мы с Дмитрием Дмитриевичем играли в биллиард. Он очень радовался, когда выигрывал, и не любил проигрывать – сердился». (См. Толстой, Д. А. Для чего всё это было. СПб.: Библиополис, 1995. С. 389 – 390)

Толстые действительно назвали сына Денисом. Он родился 14 августа 1958 года.
​
Скорее всего, в 1958 году была сделана и эта фотография. Обычно её атрибутируют концом 1950-х гг. Но до 1965 года Шостакович в Репино летом не жил, а на снимке видны трава и листва. Кроме того, в 1960 - 70-е гг. была перестроена "Голубая дача", ротонда которой видна на заднем плане.

Лето 1959 года Шостакович провёл на даче Варзаров. Тогда он сочинил Первый концерт для виолончели с оркестром, о первом его исполнении Ростроповичем тут же на даче сохранилось несколько весёлых историй. Но произошло и неприятное событие - разрыв композитора со второй женой. После он на комаровской даче не отдыхал.

Шостакович снова жил в Репино с третьей декады ноября по 11 декабря 1959 года. Здесь он получил в подарок цикл прелюдий и фуг друга юности
В. М. Богданова-Березовского. Одна из прелюдий посвящена памяти Софьи Васильевны Шостакович. Известны также два письма.
​
Первое, от 10 декабря 1959 г., адресовано С. А. Баласаняну и не имеет прямого отношения к жизни и творчеству нашего героя (См. Дмитрий Шостакович в письмах… С. 328)
​
А вот второе.
​
Д.Д.Шостакович — Л.Т.Атовмьяну
11 декабря 1959 г. Репино
Дорогой Лева!
Как только будет готов мой заказ, дай мне знать или телеграммой, или по телефону. Репино, № 58. Тогда мы придумаем способ, как мне его доставить. Самое было бы лучшее, если бы все было бы готово к 16 XII. Тогда собирается
Н. И. Пейко ехать в Ленинград. Он бы захватил пакет с собой и передал бы его мне. 17 XII я буду в Ленинграде по телефону А5-75-05. Крепко тебя целую.
Д. Шостакович
(Дмитрий Шостакович в письмах… С.308)

Здесь нужно обратить внимание на телефонный номер «58». В телефонном справочнике Сестрорецка и Зеленогорска на 1958 год (опубликован на сайте terijoki.spb.ru, режим доступа) этот номер отнесён к столовой. Второй номер "52" был телефоном канцелярии и, видимо, был недоступен для большинства постояльцев. В других письмах Шостаковича упоминаются иные телефоны: 28-45 или 27-49. Несмотря на то, что системы связи менялись и развивались, в Репино ещё долгое время имелся только один открытый для всех аппарат в столовой.

Последующие годы стали для Шостаковича временем многочисленных разъездов. Мало где удавалось задержаться. Так в 1961 году он пробыл в Репино только 25 – 28 ноября. Но, видимо, именно с этого года правление ленинградского Музфонда как бы закрепило за ним 20 коттедж. Об этом косвенно можно судить по высказываниям С. М. Хентовой. Впрочем, то, что коттедж стал шостаковичским, не означало, что туда перестали ездить другие композиторы и музыковеды. Благодаря этому сохранилось воспоминание, дополнительно характеризующее личность Шостаковича. Но об этом будет сказано ниже, так как относится оно к 1968 году.

В 1960-е годы в жизни композитора произошло ещё много перемен. С 1961 по 1968 год он занимал пост первого секретаря Союза композиторов РСФСР (и был, помимо творчества, нагружен огромным количеством организаторской, социальной работы; покинув пост главы, он остался секретарём правления и сохранил другие общественные обязанности). В 1962 году Шостакович женился на Ирине Антоновне Супинской с которой прожил до конца дней. И в Репино они, конечно, приезжали вместе.
​
Геохронограф Домбровской отмечает следующий визит композитора: 21 – 30 сентября 1962 года. Однако в начале он планировал находиться в Репино ещё меньше. Это видно из письма, отправленного 23 сентября Е. А. Макарову, в котором Шостакович сообщил, что переносит дату своего новоселья, так как решил продлить пребывание в Репино до 1 октября. Ещё в апреле он переехал на третью по счёту московскую квартиру на улице Неждановой и, видимо, планировал отметить и новоселье, и свой день рождения 25 сентября. Но передумал.
​
Главной работой 1962 года для Шостаковича стала Тринадцатая симфония. Хотя сочинялась она не в Репино, но здесь во многом решалась её исполнительская судьба. Именно здесь Евгений Мравинский, премьерный дирижёр большинства шостаковических симфоний, начиная с Пятой, отказался браться за Тринадцатую (она прозвучала в том же 1962 году под управлением Кирилла Кондрашина). На решение Мравинского могли повлиять многие факторы: и то, что он редко дирижировал вокальной музыкой, и то, что в тот момент тяжело болела его любимая жена Инна Серикова, и то, что в симфонии использовались спорные по тогдашним меркам стихи Евгения Евтушенко. Многих исследователей особенно заботит последний факт, но, зная хоть немножко характер Мравинского, трудно предположить, чтобы именно он оказался решающим. Скорее всего, сыграла роль совокупность обстоятельств. Но премьерами последних симфоний Шостаковича дирижировали уже другие люди. Между двумя великими музыкантами возникла некая размолвка.

Примирились они тоже в Репино, по словам Михила Бялика, благодаря местной официантке Анне Гуревич, посадившей Шостаковича и Мравинского за один стол.

В 1963 году Шостакович побывал в Репино 21 – 29 сентября. И за эти дни закончил новое сочинение: Увертюру на русские и киргизские народные темы C-dur. «В честь 100-летия добровольного вхождения Киргизии в состав России»

В этот же период велись занятия с аспирантами ленинградской консерватории и было написано предисловие к книге И. Гусина «Орест Евлахов». К этому же времени, вероятно, относится и знаменитая репинская фотография ТАСС. Интересно, что кусты и деревья на заднем плане одеты листвой, хотя, по идее, приближался октябрь.

Мы и в дальнейшем будем сталкиваться с тем, что Шостаковича в Репино снимали сериями. Случайных любительских фото композитора в ДТК среди опубликованных, кажется, намного меньше, чем постановочных. Дмитрий Дмитриевич не любил позировать и фотографировался с неохотой. Чтобы устроить съёмку, необходимо было заранее договариваться, и не все корреспонденты до этого допускались.
​
Снимки из одной серии помещены в разных изданиях и на разных ресурсах, обычно без указания точного года (а порой и места) съёмки и нередко без имени автора. Но, если знать о "сериальности" репинских кадров, если знать приметы тех или иных участков, и проявить внимательность, можно эти кадры попробовать собрать вновь.

22 января - 13 февраля 1964 г. Тогда в кабинете 20 коттеджа встречались Шостакович и Григорий Козинцев и работали над музыкой к фильму «Гамлет». Картина была запущена в производство в 1962 году, сочинение музыки началось в 1963 году. Премьера картины состоялась в апреле 1964 года.

Режиссёр оставил о репинском периоде работы небольшую зарисовку.

«Я попросил Шостаковича [для одного из эпизодов картины] дать – фоном – военную тему.

И вот опять в комнате Дома композиторов в Репино он, хмурясь и морщась, подошёл к роялю.

- Только за исполнение, знаете, не отвечаю. Не отвечаю.. Разве, как-нибудь, так сказать, одной рукой.

Тяжёлая и грозная сила тупо пошла по земле…» (Козинцев, Г. А. Собрание сочинений в 5 т. Т. 2. 1983. С. 428)

В Репино композитора навещали аспиранты, Гавриил Гликман и Евгений Мравинский. Видимо, тогда же, живя по соседству, писал свой знаменитый портрет И. А. Серебряный. На это намекает и дата создания картины, и зима за окном.

«Резкий контраст белых и чёрных плоскостей, холодная отрешённость снега – и опалённое внутренним огнём лицо, чёткие, звенящие линии окна – и напряжённый, ломаный абрис фигуры, - во всём этом поразительное созвучие музыке Шостаковича».

Портрет был показан на двух республиканских выставках, приобретён Третьяковской галереей. «После портрета Шостаковича я уже не мог писать так, как прежде» - замечал Серебряный. Кисть художника как бы «наполнилась» смелостью и страстностью музыки Шостаковича.

По словам художника, он сразу понял, что с Дмитрия Шостаковича невозможно, немыслимо писать обычный «натурный» портрет… с особым усердием добивался пластической и ритмической слаженности и, если можно так сказать, музыкальности своей живописи…» Мне показались лишними атрибуты рояля, лишним даже партитурный лист… Мне всегда казалось, что Шостакович слушает музыку внутри себя всегда…» (Цит. по: Шостакович. Жизнь и творчество. Т. 2. С. 389)

За работой Серебряного над портретом наблюдали композитор Борис Сергеевич Майзель и его жена Мария Андреевна Козловская. «Мы постоянно общались с Иосифом Александровичем и наблюдали за процессом создания этого портрета», – сообщила Козловская в комментариях к черно-белой фотографии, сделанной с портрета Шостаковича самим художником. Эту фотографию он подарил супругам, оставив на ней дарственную надпись:

«Глубокоуважаемым Марии Андреевне и Борису Сергеевичу, – моим первым зрителям этого портрета, – с благодарностью за его признание и доброе отношение к его автору. 26 декабря 1964 г.» Скорее всего, и фотографирование, и дарение также произошли в композиторском доме творчества.

Другим художником, стремившимся запечатлеть облик композитора, был близкий друг Шостаковича Гавриил Давидович Гликман. В разные периоды жизни Дмитрия Дмитриевича с помощью различных художественных средств он создал целую галерею образов композитора: его бюст (1934 г.), графический рисунок (1961 г.) и живописные портреты (1980 г. и 1983 гг.).

Д. Д. Шостакович высоко ценил произведения Г. Д. Гликмана, о чем свидетельствует его письмо к П. Ц. Радчику от 23 июня 1970 г., в котором он поддерживает намерение установить в Доме творчества в Репино скульптурный портрет Бетховена:

«Я хорошо знаю работу Г. Д. Гликмана над образом Бетховена и считаю его работу выдающейся»

Существует еще один, малоизвестный портрет Дмитрия Дмитриевича, созданный Г. Д. Гликманом в апреле 1979 г. — рисунок шариковой ручкой, находящийся в архиве Б. С. Майзеля. Приведена выдержка из публикации М. Г. Ивановой и Н. В. Рамазановой на сайте РНБ.

В следующий раз Шостакович жил в Репино с 25 по 29 марта
и с 6 по 10 октября 1964 г. Об этих поездках у нас подробных сведений нет.

Зато немало информации относится к 1965 году, хотя, если верить Геохронографу, Шостакович тогда пробыл в Репино не больше трёх недель. А именно: 8 – 15 марта, 3 -14 июля и 17 – 28 июля 1965 года. Но это был первый после долгого перерыва приезд в ДТК на лето.
​
Только заселившись в коттедж 3 июля, Дмитрий Дмитриевич отправил весточку Исааку Гликману, который в то время жил в Сестрорецке. Интересно, что из письма следует, что композитор рассчитывал уехать 12 июля. Ту же дату (понедельник) он обозначил во втором письме Гликману 6 июля. Почему же в записной книжке 14 число (среда)? Разгадка, видимо, в том, что Шостакович планировал одно-двухдневную деловую поездку в Москву, которую, вероятно, легко можно было перенести и на другое число. Коттедж при этом оставался за ним.
​
Уже 21 июля композитор пригласил Гликмана в 20 коттедж, поучаствовать в необычном обряде. Слово Исааку Давыдовичу.
​
«Шостакович попросил меня приехать в Репино, чтобы отметить трехлетие со дня окончания Тринадцатой симфонии. Это событие было обставлено весьма торжественно. В коттедже были зажжены 13 свечей. Мы вспоминали историю создания Тринадцатой и выпили за ее жизнь на эстраде». (Письма к другу. С. 205)
​
В письме от 6 июля к своему ученику Владиславу Успенскому Шостакович рассказал, над чем он работал в тот период.
​
6/VII 1965. Репино
Дорогой Владик!
<...>
<...> Последнее время очень много работаю над музыкой к кинофильму «Карл Маркс». (Кажется, он будет называться иначе, когда выйдет на экран.) Очень от этой работы устал.
<...> (Успенский, В. Письма Учителя / Шостакович. Между мгновением и вечностью. С. 532)
​
За эту работу Шостакович взялся по просьбе подруги юности, писательницы Галины Серебряковой. По замыслу режиссёра Григория Рошаля, почти вся картина сопровождалась музыкой, которая должна была нести на себе значительную смысловую нагрузку. Как свидетельствует биограф, «запись музыки велась в начале мая 1965 г. ежедневно, с обычными для киноработы спешкой, напряжением, неувязками, необходимостью исправлений». (Хентова. С. 468) Очевидно, к этому этапу труда относится цитированное выше письмо. Музыка к фильму, который в итоге назывался «Год как жизнь» была завершена осенью 1965 года.

В 1965 году Репино посетила Анна Ахматова. Об этом вспоминала Зоя Томашевская: «Анна Андреевна рассказала мне о своем визите к Шостаковичу. Он пригласил ее к себе в Репино. Анна Андреевна поехала. О визите она сказала: «Мы молчали двадцать минут. Это было замечательно». Удивительным образом скрещивались судьбы этих людей — таких разных и одновременно похожих». (Цит. по: Уилсон, Э. Жизнь Шостаковича, рассказанная современниками. СПб. : Композитор, 2006. С. 362)

Об этой же встрече рассказывала Ирина Шостакович. «Анна Ахматова приехала к Дмитрию Дмитриевичу в Репино, в Дом творчества. Я помню, какое поразительное впечатление она на меня произвела: величественная, нарядная. Она только что вернулась из Италии после получения премии. Дмитрий Дмитриевич спросил, удовлетворяют ли ее переводы ее поэзии на иностранные языки. Ахматова ответила: нет, потому что в этих переводах нет рифмы. Потом она рассказала, что готовится к выходу сборник ее поэзии "Бег времени", а ей не дают напечатать "Поэму без героя" в полном виде. В ту встречу говорили об Иосифе Бродском. Он находился в ссылке в Архангельской области, и Ахматова рассказала, как все скинулись и отправили ему туда посылку. Дмитрий Дмитриевич попросил, чтобы, когда в следующий раз будут посылать, имели его в виду. Мы были тронуты и обрадованы этой встречей».

В записной книжке Ахматовой отмечено, что этот визит состоялся 19 июля: «Сегодня была у Шостаковича. Он лучше, чем в прошлый раз [С их последней встречи???]. Говорили про Оксфорд и сэра Исайю». (Записные книжки Анны Ахматовой (1958 – 1966). М.: РГАЛИ - Torino: Einaudi, 1996. С. 642)

И другая запись: «Погода, наконец, установилась. Вчера я была у Дм. Дм. Старый колдун живёт по-колдунски: избушка запрятана в огромных соснах – не то что моя Будка» (Цит. по: Дворниченко, О. Дмитрий Шостакович. Путешествие. М.: "Текст", 2006. С. 526)

К сожалению, не опубликовано полностью письмо Анны Андреевны к Анатолию Найману от 20 июля, в котором также упоминается это свидание.

Есть, однако, некоторая неясность с датами - обнаружен автограф Ахматовой. адресованный детям Шостаковича, где помечено "19 июля, Москва". Возможно, впрочем, что дарственная надпись на сборнике была сделана именно во время визита в Репино с тем, чтобы он потом был передан детям в Москву.

В 1966 году Шостакович жил в Репино с 19 февраля по 4 марта и
с 30 августа по 16 сентября. Возможно, Дмитрий Дмитриевич планировал провести в ДТК и лето, но не смог этого сделать, так как 29 мая после авторского концерта в Ленинграде попал в больницу с инфарктом миокарда и пробыл там до 5 августа. Но и весенний, и осенний приезды композитора в Репино оказались достаточно насыщенными.

В письме Гликману он рассказывал: «Я собираюсь поехать дней на десять в Репино. Эта поездка, вероятно, не пройдет мне даром. 19-го февраля откроется Пленум Правления Союза советских композиторов СССР, на котором прозвучат яркие новые произведения многих композиторов.

Я обещал на этом Пленуме присутствовать, но сил на это у меня нет. Кроме того, я начал сочинять 14-ю симфонию. Может быть, в Репине мне это будет делать легче, чем в Москве. И за отъезд с Пленума мне попадет, наверное, очень сильно.

Было бы здорово, если бы ты навестил меня в Репине, где я буду находиться с 19-го февраля». (Письма к другу. С. 209)

«14 симфония» в результате стала Вторым виолончельным концертом, предназначенным для «изумительного Ростроповича». Позже Шостакович писал, что концерт можно считать «Четырнадцатой симфонией с солирующей виолончелью». Работа над этим произведением в Репино, видимо продолжалась, но завершено оно было уже не там – 27 апреля в Крыму.

А в Репино 2 марта Шостакович окончил «Предисловие к полному собранию моих сочинений и краткое размышление по поводу этого предисловия», для баса и фортепиано на собственные слова.

Приезд Шостаковича в августе так обрисовала Хентова. «30 августа, получив подробные врачебные наставления и рецепты, Шостакович приехал в репинский Дом творчества композиторов, в привычный двадцатый коттедж. Долгое лежание совсем ослабило ноги. Ходить было трудно – пришлось выбрать для прогулок короткий маршрут за коттеджем на той же аллее, называвшейся «Лермонтовским проспектом», где прежде отдыхал от работы.

Группа кинематографистов продолжала снимать фильм о нём, используя давние кинокадры и фотоснимки. Когда «киношники» появились в Репине, их не пустили» (Шостакович. Жизнь и творчество. Т. 2. С. 488)
​
Однако, кадры некой "фотосессии" помеченные 1966 годом, остались. Автор снимков - кинорежиссёр Глеб Панфилов, друг ученика Шостаковича Вадима Бибергана, который также присутствует в некоторых кадрах. О фотографии, где Дмитрий Дмитриевич изображён с двумя учениками, точно известно, что она сделана Панфиловым по просьбе Бибергана, и входит в серию карточек, большая часть которых хранится в архиве кинематографиста.

6 сентября композитор выезжал в Ленинград на студию Ленфильм на просмотр экранизации «Катерины Измайловой» (режиссёр Михаил Шапиро).

Вообще нужно подчеркнуть, что Шостакович и на отдыхе сохранял «лёгкость на подъём». Из Репино он неоднократно выезжал по делам или на концерты в Ленинград и в Москву, отправлялся в путешествия. Находясь здесь, он навещал друзей и знакомых, живущих на дачах и в домах творчества по соседству, порой совершал поездки по окрестностям вместе с ними.

И это несмотря на последствия инфаркта, на признаки тяжёлой болезни, которая проявлялась у композитора с 1958 года. Впоследствии выяснилось, что это «хронический полиомиелит взрослых (специальная форма прогрессирующей мышечной атрофии)»

Кроме традиционных форм лечения, Дмитрий Дмитриевич обращался и к различным народным средствам. По словам С. М. Хентовой, «Как то, отдыхая в Репине, Шостакович вспомнил о Николае Николаевиче Бадмаеве – знатоке тибетской медицины, популярном в тридцатые годы: тогда Бадмаев вылечил Нину Васильевну от болезни почек. Обратились к сыну Николая Николаевича, Кириллу Бадмаеву, специалисту по болезням мозга; выяснилось, что у него сохранились «тибетские» рецепты, эффективность которых была проверена». (Шостакович. Жизнь и творчество. Т. 2. С. 462) Скорее всего, из Репино К. Н. Бадмаев возил больного на консультацию к профессору Д. К. Богородинскому, заведовавшего кафедрой нервных болезней Первого Ленинградского медицинского института.

Возможно, на мысль о тибетской медицине Шостаковича навело созерцание знаменитого «дома с башней» - дачи Вырубовой. Фрейлина последней русской императрицы была знакома с Петром Александровичем Бадмаевым. Их вместе высылали в Финляндию в 1918 году.

К. Н. Бадмаев начал лечить композитора. Он навещал больного и в Москве, но чаще лечение проходило в Репино. Как указывает Хентова, в 1965, 1966 годах он встречался там с врачом дважды – трижды в год.

Потом Шостакович прибегал к нескольким нетрадиционным методам медицины. С некоторыми целителями он также встречался в Репино, как видно из его писем.

Но даже в последние годы жизни, когда Дмитрию Дмитриевичу было тяжело передвигаться, он не изменял себе: путешествовал, а в Репино не только приглашал товарищей в гости, но и наведывался к ним. Об этих встречах далее.
​
"В сентябре, в Репино, Шостаковича ограждали от волнений, но оградить было невозможно: живая натура рвалась к людям, к делу, запретами пренебрегал. Гулял четыре километра в день. Встреча с ним не могла быть долгой и всё же получился разговор, послуживший основой для статьи в сентябрьском номере журнала "Огонёк" к шестидесятилетию композитора" (Хентова, С. М. Дмитрий Шостакович: "Здесь хорошо..." С. 32) Интересно, что в этот период обсуждалась работа Шостаковича над оперой "Тихий Дон" по Шолохову, от которой он всё-таки отказался, вероятнее всего из-за отсутствия либретто, способного дать адекватный идеям композитора драматургический импульс к музыкальному воплощению романа.

8 сентября 1966 года в Репино состоялась встреча Шостаковича с Мариэттой Шагинян, о которой она вспоминала так.

«Он увидел в окно нашу машину и вышел на крыльцо встречать меня — очень бледный, как-то расплывшийся, глаза бегают и не смотрят прямо, волосы почти вылезли, лоб мокрый от пота, несколько прядок торчат в разные стороны. Ходит с трудом. Мы поцеловались. Все так же дрожат руки, и пальцы стали совсем слабые. <...> Таким больным и растерянным я его никогда еще не чувствовала. Разговор начался с пустяков. Опять — "я здоров, только ноги". На вопрос о музыке: "Нет, хотя ничего не пишу, голова не болит".

О школах: это я в самом начале хотела выяснить, почему его выставили из гимназии и он кончал экстерном.
— В консерваторию поступил и стал манкировать, на уроки в гимназию не приходил, поэтому исключили. <...>

О хиромантии... <...> "Раньше я как следует, научно занимался хиромантией, потом забросил". <...>

[Ирина Антоновна] позвала к чаю. Он уже утомился, ничего не ел и не пил и только сказал: "Не ездите по заграницам, берегите здоровье. Эти поездки разрушают здоровье, вот я ездил, ездил и заболел. Нужно ездить, это, конечно, интересно, но в меру. Смотрите, берегите ваше здоровье", — это он сказал несколько раз, очень громко, почти криком. Вот, в сущности, все, что осталось от этого свидания» (Цит. По: Мейер, К. Шостакович. Жизнь, творчество, время. С. 406)

Шостакович хотел приехать в Репино в апреле 1967 года. Об этом он писал Гликману.

22.111.1967. Жуковка 22 марта
<….> Может быть, я приеду в Репино.
Сегодня уезжаю на два дня в Горький. Это моя первая далекая поездка после болезни [инфаркта] . Если путешествие в Горький мне не повредит, то в первых числах апреля приеду в Репино.
Об этом я тебя извещу заранее.
Очень бы хотелось тебя повидать. Было бы хорошо, если бы ты посетил меня в Репине. (Письма к другу… С. 228)

Однако в другом письме он сомневался.
8.IV.1967. Жуковка 8 апреля
<….> Все никак не могу решиться поехать в Репино. Поездка в Горький показалась мне трудноватой.
Очень медленно, с трудом, выжимая из себя ноту за нотой, пишу Скрипичный концерт. В остальном все обстоит благополучно. (Там же. С. 229)

Концерт для скрипки с оркестром № 2, cis-moll, посвящённый Д. Ф. Ойстраху. композитор закончил уже в Репино, 18 мая.

В итоге в 1967 году Шостакович провёл в ДТК только тёплые месяцы:
6 – 19 мая и 4 – 22 июля 1967 года.

6 мая, отправляясь в дом творчества, Шостакович послал открытку своему ученику Борису Тищенко. Он предлагал ему приехать с магнитофоном, чтобы было удобнее знакомиться с музыкой. «Очень хочу Вас видеть и слышать Зю симфонию и скрипичный концерт» - писал Дмитрий Дмитриевич. Ещё одно свидетельство живого интереса не только к своей, но и чужой музыке. А кроме того, продолжение общей для репинских гостей традиции своеобразных «коттеджников» - активного показывания новых сочинений и обмена впечатлениями. (Все письма к Борису Тищенко цитируются по изданию Письма Дмитрия Дмитриевича Шостаковича Борису Тищенко с комментариями и воспоминаниями адресата. СПб.: Композитор, 2016)

Причём учитель продолжал давать уроки, пестовать учеников, хотя в 1966 году официально завершил педагогическую деятельность. Сохранялась связь не только с Тищенко, но и с Владиславом Успенским (его он приглашал в письме от 7 мая), а также с теми, кто официально не числился учеником Шостаковича. Например, с Николаем Мартыновым, с которым также, несомненно, Дмитрий Дмитриевич виделся в Репино.

6 мая Шостакович известил о своём приезде Гликмана и сообщил также о перемене телефонных номеров, указав, что теперь следует набирать «Репино, 27-45» (Письма к другу... С. 230). Теперь мы знаем, что существовавшие с 1950-х годов номера сменились в 1967 году. Но на этой информации телефонная история в репинской корреспонденции Шостаковича не заканчивается.

1 июля он сообщил Гликману, что опять будет в Репино с 5 июля (и в Дневнике, и у Хентовой 4-е) и указывает другой телефон – 28-45. (См. Письма к другу, с. 231). При этом отмечает, что звонить нужно в 9, 14 и 19 часов. Это традиционное время завтрака, обеда и ужина, когда все постояльцы собирались в столовой ДТК (пока не появились судки, чтобы брать питание с собой). В тот же день Дмитрий Дмитриевич позвал в Репино Тищенко, уже не так определённо говоря о дате своего приезда (4 или 5 июля) и обозначил тот же телефон – 28-45.

С другой стороны, в письме Д. Ф. Ойстраху от 2 июля сказано следующее:
​
«Я уехал дней на десять в Репино. Адрес такой: Ленинградская область. Репино. Дом композиторов. Есть и телефон. Через 07 надо вызвать Ленинградскую область и попросить Репино 27-49 [!]. Если захотите мне позвонить, то звоните в 9, 14 или 19 часов. В это время я бываю близко от телефона». (Дмитрий Шостакович в письмах… С. 345)

Что ж это получается? Во-первых, примечательно, что композитор пишет, что уехал «дней на 10», а в итоге провёл в Репино без малого 20! Во-вторых, он дал Ойстраху и Гликману два разных номера. Либо в Главном корпусе у столовой было несколько аппаратов (что не так), либо он в более раннем сообщении Исааку Давидовичу ошибся и потом должен был как-то сообщить ему уточнённый телефон. Хотя, частота упоминаний цифр 28-45 в других письмах говорит о том, что ошибка закралась скорее в письмо Ойстраху.

Ситуация отчасти проясняется благодаря венчающему эту телефонную сагу эмоциональному письму, которое Шостакович отправил двумя годами позже.

Заместителю министра связи СССР
товарищу Сергейчуку К.Я.
Уважаемый Константин Яковлевич! -
​
В поселке Репино, что под Ленинградом, расположен Дом творчества композиторов. Работающие там композиторы и музыковеды тесно связаны с музыкальными учебными заведениями, редакциями газет и журналов, издательствами, концертными организациями, радио и телевидением. Поселок Репино имеет хорошую телефонную связь с городом, однако пользоваться этой связью композиторы практически не могут. Из двух телефонов — один находится в квартире постоянно проживающего в Доме творчества престарелого композитора, инвалида 1-й группы, тяжело больного
Н. И. Пирковского, а один — обслуживает всех проживающих, дирекцию, хозяйственную часть, бухгалтерию и тому подобное.
​
Для того, чтобы улучшить связь с городом, Дом творчества проложил специальный телефонный кабель, однако Петроградская АТС не выполнила своего обещания и не установила ни двух дополнительных телефонов, ни таксофона.
​
Не помогло и обращение к руководству Ленинградской городской телефонной сети.
​
Прошу Вас, уважаемый Константин Яковлевич, сделать все возможное, чтобы облегчить ленинградским композиторам и музыковедам связь с городскими организациями и дать указание Управлению телефонной сети установить в Доме творчества таксофон и два телефона поселковой связи.
​
Благодарю Вас заранее и желаю Вам всего самого хорошего
С уважением
Д. Шостакович
Ленинград, Репино.
16 апреля 1969. (Дмитрий Шостакович в письмах... С. 451)

Видимо, благоприятные перемены со связью ожидались ещё в мае 1967 года. Шостакович, скорее всего, заранее узнавал новый репинский телефон и сообщил его Ойстраху. Потом, возможно, оказалось, что этот номер всем композиторам не доступен, и потому в большинстве писем был другой номер. И только после обращения к начальству через два года в Доме творчества появились ещё два городских телефона, которые сохранялись до 2019 года – в 18 и в 20 коттеджах. Появились и телефонные аппараты, связывавшие коттеджи между собой (номера их указаны выше) Зато уже в 1967 году в Двадцатке появился телевизор, так что Шостаковичу больше не требовалось ходить в общий холл, чтобы смотреть футбольные и хоккейные матчи.

Но вернёмся к творческим делам композитора.

В июле 1967 г. И. Д. Ойстрах разучивал Второй концерт для скрипки с оркестром одновременно с отцом. Именно в его исполнении Шостакович впервые услышал свое сочинение в «живом» звучании. И летом 1967 г. активно общался с музыкантом при подготовке премьеры этого сочинения. Одно из писем отправлено из Репино.

Д. Д. Шостакович — Д. Ф. Ойстраху
15 июля 1967 г. Репино
Дорогой Давид Федорович!
​
Спасибо за письмо. Для меня большой радостью было узнать, что 1-ю и 2-ю части Вы уже знаете наизусть.
​
Ваши поправки, конечно, принимаю. В первом случае безоговорочно (6-й такт после [цифры] 32).
​
Относительно 6-го такта после [цифры] 33 я бы предпочел вариант В, если вариант А очень труден. При встрече с Вами мы этот вопрос решим вместе. Во всяком случае, вариант В
лучше, чем вариант С.
​
Разволновало меня Ваше письмо. Начиная со второго октября, Вы так много будете возиться со мной. Тут и два концерта, и 2-й виолончельный, и 10-я симфония, и Блок [Цикл романсов на стихи А. Блока].
​
Конечно, мне хотелось и хочется, чтобы первое исполнение провел с Вами
К. П. Кондрашин.

Пусть Максим [сын Шостаковича] еще немного подрастет. Чтобы он не сердился на меня, я буду ему говорить, что Вы хотите первый раз сыграть с
К. П. Кондрашиным, так как у Вас с этим дирижером давнишняя творческая связь и тому подобное.
<…> (Цит. изд. С. 345 - 346)

Текст письма несомненно свидетельствует, что композитор был погружён в активную редакторскую и организаторскую работу над своим новым сочинением и его исполнением. Творческий процесс не прекращался ни на минуту, даже в период, располагающий к расслабленной дачной жизни.

По предположению С. М. Хентовой, в это же время сочинялась Траурно-триумфальная прелюдия памяти жертв Сталинградской битвы. (См. Дмитрий Шостакович. Жизнь и творчество. Т. 2. С. 412 – 413)

17 июля было написано письмо Анастасии Исаевне Тищенко, которое определённо намекает, что в течение июля Шостаковича навещал её сын и оставил учителю магнитофон. Значит, было какое-то совместное музицирование, о котором больше упоминаний не сохранилось.
(Цит. изд. С. 29)

Кроме того, по воспоминаниям, именно в 1967 году в Репино приезжал художник Соломон Гершов и сделал одну из немногих своих зарисовок композитора с натуры. Сказать, что она была единственной нельзя, так как на данный момент известны как минимум три. И барельфеф, который хранится в семье сына Софьи Михайловны Хентовой, музыковеда Владимира Абрамовича Гуревича. Тогда же был создан одиночный портрет композитора, вероятно, тоже не единственный.
​
Содержание бесед, во время которых могли делаться зарисовки, примерно излагает сама Софья Михайловна в книге "Дмитрий Шостакович: "Здесь хорошо..." (С. 33 - 35).

В 1968 году Шостакович был в Репино 6 – 20 марта, 2 – 13 августа (у Хентовой – 12 августа), 17 августа – 8 сентября. В последний месяц лета он с женой из дома творчества отправился в поездку по маршруту Петрозаводск – Кижи – Валаам и вернулся в ДТК. Коттедж, видимо, оставался записанным за ним.

Кшиштоф Мейер почему-то пишет, что Шостакович «в феврале отдыхал в Репине, ненадолго выезжая на ленинградскую премьеру "Казни Степана Разина" и на исполнение Тринадцатой симфонии в Москве». Ни у Хентовой (у неё февраль вообще пропущен), ни у Домбровской нет этому подтверждений, хотя нет и опровержений. Поездки на концерты из Дома творчества, хотя бы и в Москву, были для Шостаковича вполне обычным делом.

На март 1968 года пришёлся выпуск восстановленного фильма «Волочаевские дни» с музыкой Шостаковича. Другим важным событием стало завершение Двенадцатого квартета в Репино 11 марта.

Ор. 133. Струнный квартет № 12, Des-dur был посвящён Д. М. Цыганову. Сразу по завершении сочинения автор отправил музыканту следующее послание: «Дорогой Митя! Завтра день твоего рождения. Я сейчас только что кончил Квартет и прошу оказать мне честь – принять посвящение».

Свидетелем создания и одним из первых слушателей квартета был Гликман.

«9 марта (в Репине) он с улыбкой сказал мне и моей жене Вере Васильевне: «Может быть, это смешно, но мне всегда кажется, что я не успею дописать свой очередной опус. Вдруг я умру и вещь останется неоконченной».

Но, слава Богу, ничего не случилось и 16 марта Дмитрий Дмитриевич сыграл (в Репине) мне и В. Е. Баснеру глубоко драматичный Двенадцатый квартет. Настроение у него было приподнятое». (Письма к другу. С. 240)

По словам Мейера, композитор был не прочь пригласить туда и его: «От него исходила неуемная радость, причина которой сразу стала мне ясна, как только он будто невзначай упомянул, что всего несколько дней назад завершил Двенадцатый квартет.

— Я работал над ним в Репине, — добавил Шостакович. — Там такая великолепная природа. Жаль, что вы туда не приехали, нам надо было встретиться именно там, не в Москве, а в Репине». (Мейер, К. Указ. соч. С.467)

Кроме Гликмана и Баснера, в это время Шостакович общался с Владиславом Успенским. Тот вспоминал:
​
«Весною 1968 года Шостакович снова приехал в Репино. Наше пребывание там, к счастью, совпало. Мы встречались ежедневно, гуляя, как правило, перед обедом и ужином. «Хочу, чтобы был покой в доме. Хочу быть патриархом, — говорил Д.Д. мечтательно. — Устал ездить по пленумам и декадам. Нужно меньше говорить, а больше и лучше писать музыку». Он ностальгически вспоминал, как однажды, будучи в Ленинграде, обошел все дома, где жил, но заходить не решался, только стоял у дверей.

О чем только не рассказывал Дмитрий Дмитриевич! Еще и еще раз казню себя за то, что не брал с собой магнитофон или не записывал хотя бы по свежим следам.

Даже будучи тяжело больным человеком, Д.Д. находил в себе силы и мудрость поддерживать меня, будоражить, подталкивать к работе, вливать силы». (Шостакович, между мгновением и вечностью. С. 541)

В июле 1968 года Шостакович уехал отдыхать в Юрмалу. Но ему там не понравилось: «Здесь очень жарко, а в санатории не слишком комфортабельно». И композитор перебрался в Репино.

Об августовских встречах с ним вспоминал Гликман: «Весь август и начало сентября Шостакович провел в репинском Доме композиторов. Я жил в двух километрах от него в Доме кинематографистов. Мы встречались почти ежедневно, хотя он был занят сочинением Скрипичной сонаты.

Однажды в августе он заехал за мной на машине, и мы отправились в Сестрорецк на могилу М. М. Зощенко по случаю десятилетия со дня смерти замечательного писателя». (Письма к другу. С. 243) В тот день там собрались писатели, среди них Леонид Рахманов, тоже оставивший воспоминания. (См. Рахманов, Л. Н. Уважаемые читатели! Москва, 1975. №8. С. 210)

По Хронографу Хентовой, посещение могилы Зощенко состоялось в день рождения писателя 10 августа, а сочинять Сонату для скрипки и фортепиано Шостакович начал 26 августа. Завершена она была 23 октября уже в Москве. В поздней работе Софья Михайловна пишет, что поездка на кладбище была 22 июля, в годовщину смерти Зощенко, однако, возможно, эти слова менее точны, потому что в июле Шостакович был в Юрмале и Гликман говорит об августе.

13 -16 августа Шостаковичи провели в путешествии. Но двадцатый коттедж на это время не оставался пустым. Во всяком случае, так утверждают балетмейстеры Наталья Касаткина и Владимир Василёв.

«Н. К.: Ещё два слова о Репине. Когда мы вошли в особнячок, снятый для нас Андреем [Петровым], то увидели на столе записочку: "Желаю вам хорошо отдохнуть и хорошо поработать". И подпись: "Д. Шостакович".

В. В. Это был коттедж Дмитрия Дмитриевича. Он отсюда уезжал с женой на Валаам и оставил такую вот записочку тому, кто здесь поселится после него. Жаль, мы ту записочку потеряли...» (Сборник "Ваш Андрей Петров". СПб. 2010. C. 135. Речь шла о срочном написании арии Екатерины для оперы Андрея Петрова «Пётр Первый»)

Вопрос, насколько можно верить этим словам? Шостаковичи отправились на Валаам в 1968 году, опера «Пётр Первый» закончена в 1974 году, балет «Сотворение мира», с которого началось сотрудничество Касаткиной, Василёва и Петрова, впервые показан 2 марта 1971 года. Даже если учесть, что работа над ним началась раньше, ясно, что в памяти рассказчиков соединились разные эпизоды. Либо никакой записки и проживания в Двадцатке во время вояжа Шостаковича не было, либо записка была, но относилась к другому году, либо всё сказанное имело место, но вне связи с оперой Петрова. В любом случае данное свидетельство не точно и помещается здесь как краска характерности.

1 сентября Дмитрий Дмитриевич подписал одну из фотографий, сделанных для сеансов с И. Серебряным, Н. А. Мартынову. (См. Дмитрий Шостакович. Сборник статей к 90-летию... С. 280)

В 1969 году Шостакович провёл в Репино совсем немного времени:
11 – 16 апреля, 22 – 28 сентября.

Летом он уехал в Дом творчества в Дилижане. В этот раз он не написал здесь каких-либо сочинений. Но отметил завершение 14 симфонии. Он заранее это запланировал и позвал Гликмана.

«Есть у меня дерзкая мысль: хочу приехать в Комарово недельки на две. Тогда ты ко мне обязательно приезжай. И, если решишь приехать, то захвати с собой «Столичную». А расходы я беру на себя».

Обратим внимание что Шостакович, как и многие его коллеги, относил расположение дома творчества композиторов то к Репино, то к Комарово. Это происходит потому, что он находится ровно на границе двух посёлков.

Далее приведём комментарий Гликмана: «Ему захотелось окропить свое новое сочинение рюмкой водки, но, разумеется, не в больнице, а в Репине, вместе со мной. И вот, загодя, он уже заказал мне «Столичную» и с трогательной наивностью взял на себя «расходы». Этот вакхический план был осуществлен лишь 12 апреля в репинском Доме композиторов.

Тут, к слову сказать, я должен заметить, что Дмитрий Дмитриевич, чуть-чуть захмелев, был удивительно приятен, легок, обворожителен в застольной беседе. В таких случаях (а их было великое множество) я, с удовольствием глядя на Шостаковича, часто вспоминал слова Чехова о вине, которое благодетельно действовало на его деда и отца. Чехов писал: «Вино делало их благодушными и остроумными, оно веселило сердце и возбуждало ум» (письмо к А. С. Суворину от 10 октября 1888 года)». – Письма к другу. С. 250 – 251.

Вот ещё несколько воспоминаний Гликмана об этой «попойке».

«12 апреля 1969 года Шостакович, будучи в Репине, пригласил меня приехать в Москву на премьеру Скрипичной сонаты, намеченную на 3 и 4 мая. Вскоре обнаружилось, что я приехать не смогу, о чем я и известил Дмитрия Дмитриевича. Интересен ход его рассуждений по поводу моего вынужденного неприезда: он опасался, что своими волнениями и нервозностью перед премьерой он будет мне докучать».

«Шостакович предполагал показать мне отдельные части Четырнадцатой 12 апреля 1969 года после ужина, устроенного им в Репине, в коттедже № 20, по случаю окончания симфонии, но после трапезы он почувствовал сильную усталость и, к сожалению, отказался от своего намерения». (Письма к другу. С. 256)
​
Однако, судя по словам Владислава Успенского, видимо, в другое время Шостакович показывал симфонию своим ученикам.
​
"16 февраля 1968 года в клавире была завершена Четырнадцатая симфония. Она рождалась в Кремлевской больнице. <...> [Очевидно, с годом автор воспоминаний ошибся.]

Мы с Ирой еще до премьеры услышали симфонию в Репине в исполнении самого автора. После прослушивания пошли прогуляться. Ирина спросила Дмитрия Дмитриевича: не кажется ли ему, что Кюхельбекер стоит несколько особняком в ряду выбранных для симфонии авторов? Д.Д. промолчал. Уже по возвращении на дачу он вдруг сказал: «А вы знаете, Ирина, может быть, вы и правы!»

Быть может, Д.Д. действительно так подумал в тот миг, а возможно, из деликатности поддержал иную точку зрения. Конечно же, он остался верен своему выбору". (Шостакович, между мгновением и вечностью. С. 541)

О некоторых эпизодах репинской осени 1969 года, подробно рассказал Н. А. Мартынов.

«В 1969 году хорошо знакомый мне режиссер-документалист Михаил Литвяков попросил содействия в организации съемок Шостаковича. Он снимал видовой (без словесного комментария) короткометражный фильм, предназначенный для демонстрации в советском павильоне Всемирной выставки в Осаке «Экспо-70». В фильме (к которому, кстати, я писал музыку) нужно было отразить научно-технические и культурные достижения Советского Союза. Естественно, что «живой классик» (каким уже давно считался Шостакович во всем мире) мог вполне явиться символом таких достижений. В конце сентября Д. Д. находился в Доме творчества «Репино», так как в Ленинграде должны были проходить премьеры сразу двух его произведений: 23 — 24 сентября — Сонаты для скрипки и фортепиано (Д.Ойстрах и С.Рихтер), а 29 сентября и 1 октября — Четырнадцатой симфонии (Г.Вишневская, Е.Владимиров, М. Мирошникова, дирижер Р. Баршай). Д. Д. дал свое согласие на съемку, и в один из погожих осенних дней мы небольшой группой отправились в Репино (скорее всего, это было в промежутке между двумя премьерами, то есть между 25 и 28 сентября). В группу входили режиссер М. Литвяков, оператор Ю. Николаев и бывшие аспиранты Д. Д. — А. Мнацаканян и В. Успенский. Несмотря на хорошую погоду (а мы, конечно, волновались, не будет ли дождя: снимать предполагали на открытом воздухе), было довольно свежо, поэтому Д. Д. надел шарф под пиджак. Оператор запечатлевал в различных ракурсах молчаливого и сосредоточенного Шостаковича (таким он и предстал в коротком эпизоде десятиминутной картины), а режиссер снимал все происходящее фотокамерой.

Позднее М. Литвяков передал снимки нам и Д. Д. и получил от него одну из фотографий с дарственной надписью. При этом Д. Д. заметил, что это первый случай, когда фотографирующий его человек сдержал свое обещание и вручил сделанные снимки.

Серия фотографий состоит из портретов Д. Д., аналогичных снятым тогда же кинокадрам (одно из этих фото, кажется, где-то опубликовано), групповых фотографий и парных портретов (нас с Д. Д.). Вообще, когда мы позировали перед фотокамерой, Д. Д. для «оживляжа», для того чтобы не стоять подолгу с замершими напряженными и постными лицами, любил приговаривать как бы про себя: «Что говорить, когда не о чем говорить». Получалось смешно...» (Д. Д. Шостакович. Сб. статей к 90-летию... С. 299 – 300).

Александр Мнацаканян говорил об этой «фотосессии» так: «Мы появились в Репине неожиданно для Д.Д., и Ирина Антоновна сначала не хотела тревожить его, ссылаясь на то, что он не совсем здоров и устал. Однако Д.Д. решил все-таки повидаться с нами. Поначалу он был очень сосредоточен, думая о чем-то своем с некоторым напряжением, но затем в ходе разговора развеселился и на многих из фотографий был запечатлен улыбающимся». (Шостакович. Между мгновением… С. 624 – 625)

Видовой фильм М. Литвякова пока найти не удалось. Возможно, он и не сохранился. А различные снимки из сделанной тогда серии опубликованы во многих изданиях и в Интернете. Мы решили собрать вместе те из них, что удалось обнаружить. Большинство предоставлено Н. Мартыновым.

Картину тех сентябрьских дней дополняют воспоминания Владислава Успенского.
​
«Как сейчас помню один из последних дней рождения Дмитрия Дмитриевича, на котором нам с Ириной посчастливилось побывать.
​
Это был сентябрь 1969 года. Репино. 24-го утром Д.Д. зашел ко мне в коттедж. Я брился, как всегда, безопасной бритвой, и он подтрунил: «Ну что, бреетесь дедовским способом?» Договорились, что на их машине вместе поедем в Ленинград на концерт в Большой зал филармонии, где Ойстрах и Рихтер должны были исполнять Сонату для скрипки и фортепиано. Эта музыка и это исполнение — одно из самых сильных впечатлений всей моей жизни! 25-го утром Ира и я с цветами, тортом и шампанским пришли в гостиницу «Европейская», где остановились Шостаковичи. Пока Ирина Антоновна собирала вещи, Д.Д. рассказывал. Был возбужден. Зашел разговор об исполнении А. Тосканини Седьмой симфонии. Д. Д., буквально захлебываясь от негодования, охарактеризовал его как «ужасного дирижера», снискавшего себе славу тем, что непотребными словами «крыл» музыкантов, а потом на коленях просил у них прощения. По поводу же исполнения симфонии сказал, что это было просто безобразно.
​
В 12 часов дня Д. Д., Ирина Антоновна и я наконец выехали в Репино (моя жена вынуждена была остаться в городе, чтобы готовить на телевидении съемку исполнения Пятой симфонии Шостаковича). За рулем, как всегда, сидела Ирина Антоновна. По дороге купили много яблок, и весь кабинет в репинском 20-м коттедже был ими увешан. С какой любовью и выдумкой Ирина Антоновна готовила день рождения Дмитрия Дмитриевича!
​
Сбор гостей был назначен на половину четвертого. Постепенно собрались все: Исаак Давыдович Гликман, Веня Баснер, Борис Тищенко, дочь Дмитрия Дмитриевича Галя с мужем, сын Максим, сестра Мария Дмитриевна, Гавриил Николаевич Попов и, наверное, кто-то еще — других не помню.
​
Вначале был, как и положено, аперитив, затем все пошли в столовую обедать. Д.Д. по обыкновению запретил произносить тосты в свою честь. После обеда вернулись в коттедж. Из всех гостей Дмитрий Дмитриевич больше всего опасался за Попова. Он высоко ценил его талант и относился к нему очень тепло, но знал о пристрастии к алкоголю. Опасения оказались не напрасными.
​
Попов, выражая искреннее поклонение юбиляру, встал на колени и начал целовать его руки. Д.Д. был крайне смущен и пытался замять ситуацию. (Надо заметить, Шостакович не раз говорил — в шутку, конечно, — что на премьерах и юбилеях приходится много целоваться, после чего необходимо длительное пребывание в ванной комнате.) Но когда в довершение сцены расчувствовавшийся гость стал гасить свою сигару о ладони моей жены, это переполнило чашу терпения хозяина и Д.Д. потребовал незамедлительно изолировать дорогого, но перебравшего гостя.
​
Вечером мы с Ириной поехали на дачу к Максиму и Гале (это было совсем недалеко — в Комарове). На следующее утро мы снова пришли в коттедж к Шостаковичам и очень тепло провели весь день вместе.
​
Вот таким запомнился мне этот замечательный день рождения». (Шостакович, между мгновением… С. 543 – 544)
​
О праздничном ужине упомянул и Гликман: «Дмитрий Дмитриевич устроил ужин по случаю дня своего рождения в Репине, в Доме композиторов. Вера Васильевна и я были приглашены на это торжество. На нем было немного гостей — горячих поклонников именинника. В начале ужина он был оживлен и довольно весел, но к концу трапезы несколько взгрустнул, вероятно, от усталости, связанной с волнениями от прошедших концертов». (Письма к другу. С. 262, там же – концертные впечатления).

1970 год. Шостакович в Репино 26 января – 5 февраля и 17 июня – 27 июля.

25 января, перед отъездом композитор по уже сложившейся традиции предупредил тех, с кем хотел бы увидеться. Он отправил два почти одинаковых письма Борису Тищенко и Исааку Гликману. Последний вспоминал о состоявшейся встрече.

«Перед поездкой в далекий, неведомый Курган [на лечение к Г. А. Илизарову] Шостаковичу захотелось побывать в любимом Репине.

29 января я навестил его, и мне в общем понравились и его вид, и его настроение. По случаю встречи мы выпили по рюмке водки.

Я счел это приятным знаком, свидетельствующим об удовлетворительном физическом состоянии Дмитрия Дмитриевича.

Он с каким-то юношеским задором (другого слова не подберу) рассказывал о своем изобретении «домашнего театра». Оно состояло в том, что в квартире Шостаковича для узкого круга было устроено прослушивание берлинской пленки оперы «Нос» и после каждого действия объявлялся антракт (как в театре), во время которого гости приглашались в «буфет», то есть в столовую, где их ждали напитки и закуски.

Этот опыт театрализации жизни имел успех, и Дмитрий Дмитриевич пригласил меня приехать в свой «домашний театр». Я с удовольствием слушал его оживленный рассказ и думал: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. А ведь для слез было очень и очень много поводов, но душевная молодость в нем, слава Богу, не угасала». (Письма к другу... С. 269)

Несмотря на тяжёлое состояние здоровья, композитор в Репино начал работу над музыкой к фильму «Король Лир». Ещё 15 января Шостакович написал Козинцеву, что «с завтрашнего дня» он будет в течение двух недель в Репино и попробует делать наброски к Лиру. Однако его, скорее всего, внезапно вызвали в Москву, где он пробыл девять дней и выступал с речью на Всесоюзном семинаре музыкальных редакторов радиовещания и телевидения. Возможно, этот вызов вынудил Шостаковича передвинуть время отъезда из Репино с 5 как минимум на 13 февраля, о чём говорит подпись под одним из его сочинений. Начало сочинения музыки к экранизации шекспировской трагедии обычно относят к 26 января 1970 г. Но это не совсем верно. Первые наброски музыкального материала, возможно, появились ещё в 1968 году (режиссёр обратился к композитору в мае, см. Козинцев, Г. А. Собрание сочинений в 5 т. Т. 4. С. 66). В июне – июле 1969 г. композитор сочинил песни бедного Тома (см. переписку режиссёра и Шостаковича там же, с. 211 – 212), в декабре Козинцев послал ему идею распределения музыки всей картины. По мнению Хентовой, основная часть дальнейшей работы пришлась на пребывание Шостаковича в Кургане и только окончание её было в Репино. Добавим, что Козинцев начал обдумывать этот фильм с 1957 года (См. Козинцев, Г. А. Собрание сочинений в 5 т. Т. 4. Записи по фильму «Король Лир» 1957 – 1971. С. 266 – 332)

Режиссёр вспоминал периоде завершения музыки: ««Как вы относитесь к стереофонической записи звука?» — спросил я Шостаковича. «Это, конечно, отлично, — ответил Дмитрий Дмитриевич, но, знаете, какой-нибудь Чижик-пыжик так и останется Чижиком-пыжиком, как его ни записывай». Мы говорим в кабинете того же коттеджа № 20 Дома композиторов в Репине, где мы трудились над Гамлетом. Насколько лучше выглядит теперь коттедж: новые ковры, мебель, сервант с чайным сервизом и бокалами с золотым ободком.

Насколько хуже выглядит теперь Шостакович. Хромает, уже не может сам исполнить свою музыку.

Он давно болеет, сохнет рука, стали ломкими кости (несколько лет назад мы виделись в кремлевской больнице: он вышел ко мне радостный, веселый, смеялся над какой-то чепухой). Хирург из города Кургана вылечил ногу Брумеля. Дмитрий Дмитриевич захотел попасть к нему. Но как?..

«Вы знаете, — сказал мне один из самых знаменитых людей нашего времени, — ведь к нему теперь со всей страны обращаются. Но я, знаете, к счастью, нашел протекцию: Долматовский устроил меня к нему».

Мы уговорились о первом музыкальном номере. Тема? Горе. Несчастье.

С этого начнем работу над Лиром» (Козинцев Г. Полное собрание сочинений. Т. 2. 437-439).

Кроме музыки «Короля Лира» Шостакович завершил Ор. 136. «Верность», 8 баллад для мужского хора на слова Е. Долматовского. Оконч: Репино, 13 февр. 1970. Посвящ. Г. Г. Эрнесаксу.

Летом 1970 года композитор писал Гликману из Кургана, что планирует быть в Репино с 18 июня по 18 июля, а потом вернуться в больницу к Илизарову. В дневнике Шостаковича обозначены даты с 26 июня по 16 июля и запланирована поездка в Москву с 13 по 16 июля. Но в данном случае, учитывая цитируемый ниже комментарий Исаака Давидовича, больше верится Хронографу С. М. Хентовой. Её датировку подтверждает и письмо Кшиштофу Мейеру от 7 июля, в котором сказано, что Шостакович с женой планирует пробыть в Репино до 1 августа. Письмо это было ответом на присланные Мейером сочинения. Шостакович собирался их просмотреть.

Упоминается в нём и музыка к «Королю Лиру»: «Работа мне дается с очень большим трудом. Видимо находясь что долго в больнице, я утратил большую часть своей трудоспособности». (Шостакович. Pro et contra. СПб. : Изд-во РХГА, 2016. С. 449)

Если, в итоге, анализировать общую хронологию работы композитора над «Лиром», получится так: 1968 год – Козинцев подал идею, июнь – июль 1969 – эскизы, наброски, декабрь 1969 – режиссёр в письме изложил общий план, 26 января – 5 февраля 1970 (Репино) – начало основной работы, март – апрель - май (Курган) – продолжение, 7 июля (Репино) – заминка, видимо, как это нередко бывало у Шостаковича, «затишье перед бурей» творчества, придающего сочинению окончательную форму, 10 июля (Ленинград) – запись музыки на студии, 27 июля (Репино) – завершение труда. Некоторые биографы пишут, что композитор несколько раз ездил из Репино в Ленинград на запись музыки и обсуждения фильма. Невзирая на изнуряющую жару.

Снова дадим слово очевидцам.

Козинцев. «[Репино, июль 1970].

Дмитрий Дмитриевич с трудом, будто не было этих месяцев лечения в Кургане, идет, вернее, продвигается к машине из своего коттеджа в Доме композиторов.

На записи музыки, сняв пиджак, он, энергичный, живущий уже в ином ритме, подбегает к дирижеру с легкостью, позабыв про болезни. Буфета, конечно, нет, и с девяти утра до шести вечера он без еды. Где же строгий режим?..

На следующее утро он встретил меня цитатой, небывало возвышенной для обычной речи Д. Д. : «Знаете, музыка — это моя душа, как сказал Глинка. Вчера я про все как-то забыл. И знаете, отлично себя чувствовал. Надо заниматься своим делом».

Свое дело он сделал, разумеется, отлично. Особенно поразило меня вступление к буре, разговор Лира с небом. Звук растет, звучит все сильнее, угасает и вновь начинается. Одна нота фа. «Нот мало, — говорит мне сам довольный Шостакович, — музыки много».

Бурю как предмет изображения мы, конечно же, сразу оба отвергли. Силы зла вырвались на волю, празднуют победу, ликуют». (Козинцев Г. Полное собрание сочинений. Т. 2. 437-439) Другие не менее интересные свидетельства о работе над музыкой «Лира» можно найти там же, Т. 4. С. 253 – 258.

«Накануне отъезда Дмитрий Дмитриевич неожиданно говорит мне: «Я все-таки попробую сочинить хор». Утром приносят партитуру «плача». Несмотря на то, что номер длится четыре минуты, Шостакович опять приезжает из Москвы на запись». (Там же. Т. 4. С. 260)

Гликман обрисовывает эти моменты с иной интонацией.

«18 июля я увидел его после трехмесячной разлуки и с радостью убедился в том, что лечение пошло ему впрок: он совершенно иначе ходит, свободно движет руками, хорошо выглядит. Я с каким-то священным чувством думал об Илизарове — докторе-чудодее.

За время пребывания Шостаковича в Репине мы виделись регулярно. Часто я приезжал в неизменный коттедж № 20 обедать или ужинать.

10 июля мы провели целый день на Крюковом канале в студии документальных фильмов. 26 июля, в канун отъезда, Дмитрий Дмитриевич показал мне прекрасный вокализ для хора, предназначенный им для финала картины. Он пожалел о том, что эта музыка, которая ему была дорога, потускнеет, заглохнет, как это часто случается, в кинематографе». (Письма к другу. С. 272)

Тем летом в Репино Шостакович чувствовал улучшение своего самочувствия. Он говорил Софье Михайловне Хентовой, что собирается вернуться к концертным выступлениям и «охотно присаживался в кабинете к роялю, иллюстрируя свои мысли о музыке». (Шостакович. Жизнь и творчество. Т. 2. С. 538)

По словам Кшиштофа Мейера, в июле 1970 г. в Репино Шостакович начал Тринадцатый квартет, ор. 138. Окончен он был в селе Листвянка (близ Иркутска), 10 августа 1970.

Один из эпизодов того лета запечатлел Альфред Шнитке:

«В 1970 году я был летом в Репино, под Ленинградом, с Ириной и Андреем. Там же были Шостакович и Боря Тищенко, который как-то попытался нас сблизить. И в какой-то день состоялась совместная автомобильная поездка на двух машинах на озера. Одна машина Дмитрия Дмитриевича, где за рулем сидела Ирина Антоновна. А другая машина - Борина, где сидел он с женой и сыном, и взял нас с Ириной и Андреем. А в машине Шостаковича был еще Лев Арнштам, предполагалось, что вечером будет какое-то совместное просматривание киноматериалов. Но до этого не дошло. Потому что сама поездка, как я понял, прошла неудачно для Дмитрия Дмитриевича. Психологически я, мы ему мешали. На нервы Д. Д. действовало то, что были дети. В какой-то момент они выскочили вперед, стали изображать каких-то чертей, что заставило Шостаковича вздрогнуть, это было ему неприятно. Все неумелые попытки Бори Тищенко найти какой-то контакт были неудачными, и намеченная вечером встреча прошла без нас. Я что-то помню из разговора Д. Д. с Арнштамом, кое-что было интересно. В тот день Д. Д. мне показался совсем другим, незакомплексованным, едким по своим фразам. Он говорил очень остро и точно». (А. Г. Шнитке. Беседы, выступления, статьи. То же: Шостакович. Pro et contra. С. 515 - 516).

В 1971 г. Шостакович прожил в Репино ровно месяц, с 1 по 30 июля (у Хентовой – 29 июля). Мравинский в своих записных книжках говорит, что видел его в августе, но скорее всего, это ошибка. Один летний месяц перепутался с другим. (См. Запись от 5 февраля 1972 года // Мравинский, Е. А. Записки на память. СПб. : "Искусство - СПб", 2004. С. 364)

Снова – слово Гликману.

«13 июля. По случаю моего очередного приезда Ирина Антоновна зажарила в коттедже шашлыки и преподнесла напитки.

У Дмитрия Дмитриевича настроение приподнятое. Он во всю мочь сочиняет Пятнадцатую симфонию, а во время работы он всегда испытывает прилив и душевных, и даже физических сил. За считанные дни он написал вторую и почти' целиком третью часть симфонии.

«Предстоит,—сказал Шостакович, — сколотить финал, но знаешь: симфония получается безыдейной, что-то вроде моей Девятой».

То была романтическая ирония, которой он часто пользовался, говоря о своих сочинениях.
​
18 июля. Мы говорили о Пятнадцатой симфонии, которую Шостакович надеется завершить в Репине, к концу месяца. Коснулись мы интересного вопроса о правомерности цитат. Они включены в ткань симфонии: из увертюры к «Вильгельму Теллю» Россини, из Шестой симфонии Бетховена, из «Кольца нибелунга» Вагнера.

Дмитрий Дмитриевич с какой-то загадочной и, как мне показалось, виноватой улыбкой сказал: «Я сам не знаю, зачем эти цитаты, но я
н е мог н е сделать эти цитаты, н е мог». Трехкратное отрицание «не» он произнес с большой энергией.

Вероятно, сочиняя симфонию, Шостакович был подвластен таинственной интуиции, которая не поддается логическому истолкованию, ибо логика далеко не всегда является неотступной спутницей творца.

В таких примерно словах я высказал свое мнение о цитатах. Дмитрий Дмитриевич как-то раздумчиво сказал мне в ответ: «Может быть, может быть».

29 июля. Итак, Шостакович за очень короткий срок написал изумительное произведение — Пятнадцатую симфонию — увы! — последнюю из его гигантского симфонического цикла.

По этому поводу, как бы оглядываясь назад, он сказал: «Мне кажется, что из пятнадцати две, пожалуй, совсем неудовлетворительны — это Вторая и Третья симфонии». Лицо его светилось радостью, которую он старался не выпячивать, не выставлять напоказ, но счел необходимым скромно отпраздновать завершение симфонии.

Дмитрию Дмитриевичу, как он говорил, придется срочно изготовить четырехручное переложение симфонии, которое он попросит исполнить М. Вайнберга и Б. Чайковского.

Завтра он уезжает с Ириной Антоновной в Москву. На прощание им были сказаны очень характерные для него слова: «Новая симфония еще тепленькая, и она мне нравится. Но, быть может, пройдет немного времени, и я буду о ней думать совсем иначе». (Письма к другу... С. 276)

Очевидцем работы над Пятнадцатой симфонией был и Вениамин Баснер: «Я заметил, что всегда перед завершением у него что-то тормозилось. Надо было что-то преодолеть. Потом он преодолевал и писал очень быстро. И когда заканчивал, был счастлив, как ребенок. Вот так же было с Пятнадцатой симфонией. Начал писать, написал три части, а финал писал в Репине, в Доме творчества. А у меня тут дача. У нас был распорядок: утром работали, а около часу дня я приходил к нему, и мы шли гулять, потом обедали, покупали шкалик, немножко выпивали. Это было самое прекрасное мгновение.

И слушали Би-би-си. Без четверти два была передача. Это ведь можно было делать только скрытно, с самыми близкими людьми. Он даже каждый раз, когда заканчивалась передача, снова настраивал приемник на Москву.

Он писал финал и жаловался, что очень туго идет, заело. Потом вдруг: «Веня, сегодня мы не будем встречаться». На другой день опять: «Не будем встречаться». Так несколько дней. Потом я понял. А до этого я как-то спросил: «Дмитрий Дмитриевич, когда вы все-таки в основном работаете — утром, днем, вечером?» — «Знаете, когда у меня „прет" — и утром, и днем, и вечером, и ночью».

Вот это были дни, когда его прорвало и он сидел день и ночь, гулять не выходил.

А я все-таки каждый день ему звонил. И вот однажды: «О! Вот сегодня будем гулять». Я прихожу. — «Ой, извините, еще осталась одна страница. Ничего, если вы здесь посидите?» И вот на моих глазах он дописывал последние такты Пятнадцатой симфонии. И я видел, как он писал. Очень интересно. Обычно композиторы — и я в том числе — сначала размечают такты, рассчитывают и пишут партитуру горизонтально: сначала флейту и так далее. Так как-то удобнее. А он — ничего не размечает, пишет один такт: флейта сверху, к ней гобои, кларнеты, фаготы, все до самого низу. Ставит линейку — з-зыть! — и дальше. То есть держит все в голове. Я говорю: «Дмитрий Дмитриевич, так же неудобно!» — «Нет, знаете, я раньше тоже так писал, как вы, но однажды у кларнета был пассаж, и он не влез. И мне пришлось все стирать, всю страницу писать заново. С тех пор...» Но у него это получалось очень быстро. Колоссально! У него же не было ни клавиров, ничего, у него был — я же видел — лист партитурной бумаги, на котором вся симфония записывалась двумя нотными строчками и укладывалась в два-три партитурных листа». (Цит. по. Уилсон, Э. цит. соч. С. 482)

Незадолго до завершения симфонии, 25 июля, Шостакович встречался с музыковедом Владимиром Гуревичем и обсуждал с ним свою работу над оркестровкой опер Мусоргского. Во время этой беседы присутствовала С. М. Хентова, которая запомнила некоторые моменты диалога (См. Хентова, С. М. Дмитрий Шостакович: "Здесь хорошо..." С. 36 - 37)

Где-то в то же время Абрам Акимович Гозенпуд встретился с композитором и передал ему машинописный экземляр книги «Достоевский и музыка». Впоследствии он получил на неё положительный отзыв (Об этом подробнее см. там же С. 507 – 510).

Третьим визитёром, который посетил Шостаковича в тот период, оказался Соломон Волков. Именно в 1971 году в Репино произошла их первая встреча, положившая начало записи воспоминаний, ставших материалом для скандальной книги «Свидетельство»

«Сначала мы встречались у Шостаковича под Ленинградом, где был Дом творчества композиторов. Шостакович ездил туда отдохнуть. Это было не очень удобно и затягивало нашу работу, каждый раз делая ее возобновление эмоционально трудным». (Валков, А. Свидетельство. Обратный пер. с английского. С. IX – XI) Примечательно, что Волков сам пишет о начале работы в 1971 году и сообщает, что в 1972 году он уже переехал в Москву и общался с Дмитрием Дмитриевичем там. Значит, несколько его визитов («встречались») приходились на один месяц. Примечательно, что автор «Свидетельства» называет работу в Репино эмоционально трудной, хотя именно там Шостаковича навещали другие биографы, например, Мейер и Хентова, и это было удобно, потому что можно было жить рядом и встречаться хоть каждый день. С другой стороны, общения не могло быть много, учитывая, что композитор был занят Пятнадцатой симфонией и ещё успевал повидаться с другими журналистами, музыковедами и коллегами. Так что более правомочной кажется мысль, что встреча в Репино была всё-таки одна. (Обоснованные сомнения относительно точности труда Волкова высказала Лорин-э-Фей – см. её статью «Возвращаясь к «Свидетельству» в сборнике Шостакович. Между мгновением и вечностью. С. 762 – 788)

17 сентября Шостаковича отвезли в больницу с диагнозом: второй инфаркт миокарда. Сделанный благодаря Илизарову прогресс в лечении рук и ног был утрачен. И слабость сердца исключала физические нагрузки.

1972 год стал для Шостаковича годом многочисленных международных поездок. В Репино он побывал только весной, с 24 апреля
по 9 мая. Хотя он обмолвился в письме Борису Тищенко, что, может быть, будет в ДТК с 11 ноября. Но с одной оговоркой: «если будут силы» (См. указ. изд. Письмо от 1.11.1972 г. С.44). Потом в ноябре Шостакович отправился в Лондон. В записных книжках Мравинского упоминается встреча с Шостаковичем в Репино в августе этого года, но, возможно, это ошибка.

24 апреля, сразу по приезде в ДТК он позвонил Гликману и попросил навестить его.

Композитор выезжал в Ленинград на все репетиции и премьерное исполнение Пятнадцатой симфонии под управлением Евгения Мравинского, которое состоялось 5 мая.
​
Александр Журбин вспоминал, что в этот период Шостакович услышал телетрансляцию его фортепианного концерта и звонил из Репино своим знакомым, чтобы справиться об авторе. (см. Журбин, А. "Орфей, Эвридика и я". М. : Эксмо, 2006. С. 272 - 273)

В этот раз сам Дмитрий Дмитриевич здесь ничего не сочинял.

На Шостаковича обрушилась новая напасть - врачи обнаружили раковую опухоль в лёгком. Но, несмотря на это, 1973 год оказался для композитора не менее насыщенным в плане путешествий, чем предыдущий. И Шостакович вновь жил в Репино лишь весной:
с 23 марта по 11 апреля. Правда, подпись под одной из фотографий (см. ниже) указывает на его октябрьское пребывание в ДТК, но пока это больше ничем не подтверждено.

Об этом периоде также рассказывал Гликман. «24 марта он уже находился в Репине и просил по телефону приехать к нему «как можно поскорее». На следующий день я увидел его в приподнятом настроении, ибо, по его словам, к нему, «кажется, вернулась его способность писать ноты». Эту нарочито упрощенную формулу он произнес с веселой улыбкой. По этому случаю мы во время обеда чокнулись рюмками виски.

Мой визит продолжался около трех часов. Через неделю —
1 апреля Дмитрий Дмитриевич вместе с Ириной Антоновной приехал к нам на обед, прошедший довольно весело.

Шостакович с юмором рассказывал о нелепостях, допущенных режиссурой в спектаклях «Катерина Измайлова» и «Нос», увиденных им недавно в Берлине. Бытие его было исполнено контрастов: безотрадное состояние сменялось время от времени светлым мироощущением. Нечто подобное происходит и в музыке Шостаковича".
​
Этот эпизод дополняется и уточняется воспоминаниями М. Бялика:
"В тексте упоминается о посещении Д. Д. Шостаковичем в Германии спектаклей «Катерина Измайлова» и «Нос». Но первая после многолетнего перерыва запись «Носа» была сделана во Флоренции, на фестивале Maggio Musicale Fiorentino. Получив ее, ДД пригласил меня в 20-й коттедж, и мы слушали ее вместе. Тогда же он рассказал мне о замечаниях, которые сделал немецкому режиссеру Э. Фишеру после спектакля «Катерина Измайлова» в Берлинской Staatsoper. О спектакле «Нос» не упоминал" (Письмо автору очерка).

Обсуждаемая версия Катерины Измайловой была исполнена в Берлинской немецкой государственной опере (ГДР) 24 февраля 1973 года. Шостакович присутствовал на репетициях 19-22 февраля, а также на спектакле (премьера в ГДР) 24 февраля 1973 года. "Нос" начали активно ставить за рубежом после того, как в Вене в 1962 году издали клавир этой оперы. Возможно, Дмитрий Дмитриевич мог видеть её сценическое прочтение у другого режиссёра. Или же (что скорее) в беседе с Гликманом речь шла об упомянутой Бяликом аудиозаписи "Носа" и о спектакле "Катерина Измайлова", а не о двух постановках
Э. Фишера. Вернёмся к заметкам Исаака Давидовича.

"4 апреля, по инициативе Ирины Антоновны, мы втроем отправились в Большой драматический театр на спектакль «Мольер» Михаила Булгакова. К сожалению, гениальный и умнейший Мольер выглядит в этой пьесе ничтожной фигурой. Непонятно, зачем Булгакову понадобилась лживая версия о кровосмесительном браке Мольера?

Дмитрий Дмитриевич все приговаривал: «Нет, нельзя ходить в театр. Можно ходить только на концерты».

11 апреля я провел вечер в Репине вплоть до отъезда Шостаковича на вокзал. Настроение у него сносное. Ему удалось написать в Репине полторы части нового квартета, четырнадцатого по счету. Разговор зашел о странных и загадочных свойствах музыки. Дмитрий Дмитриевич высказал интересную мысль, которая сводилась к следующему: «Всякая музыка хороша, если она на своем месте. Я как-то был в Москве на „Трех сестрах". В этом спектакле звучал избитый романс времен Чехова, и представь себе, что эта музыка, которая сама по себе ничего не стоит, произвела на меня большое впечатление. Произошло это потому, что она была на своем месте».

Потом Шостакович рассказывал, что он давно обратил внимание на Серенаду Браги, которая имеет большое значение в «Черном монахе» Чехова. Далее он сказал: «Мне недавно захотелось написать оперу на сюжет „Черного монаха". И вот я попросил разыскать ноты этой самой Серенады. Музыка ее, по подсказке Чехова, мне показалась даже волнующей. Я даже подумал, что нашел зерно для будущей оперы. Но оперу „Черный монах" писать очень трудно, так как в ней будет очень мало действия». (Письма к другу. С. 292 – 293)

Струнный квартет № 14, f i s - d u r . в итоге был закончен 23 апреля в Москве. То есть, если следовать датировке Мейера, был написан за месяц. Обращают на себя внимание случаи, когда известна дата начала работы над некоторыми сочинениями, например, над этим. Шостакович принялся за него сразу же, в день заезда. Не было времени простоя и поиска. Композитор прибыл в дом творчества и сразу же взялся за дело, словно замысел у него уже созрел, и было заранее запланировано место, где легко воплотить его. Может быть, так и есть…

К замыслу оперы по Чехову Шостакович возвращался неоднократно, о чём свидетельствуют его письма друзьям и ученикам. И продолжал работу обдумывать вплоть до последних дней жизни (об этом далее).

К общению с Гликманом необходимо прибавить и встречи с Мравинским, который тогда отдыхал в доме творчества кинематографистов по соседству. Об этом рассказывают его записные книжки.

«23 марта (пт). Приехали Шостаковичи. После завтрака: лесом — к ним. День бессолнечный, но налитой слепящим белым светом. За ночь выпало много снега, в лесу пушистая целина — ни следочка. Идти трудно из-за снега, да и с дыханием у меня совсем паршиво. Пройду немного, постою, отдышусь, бреду дальше. Шостакович встретил тепло. В коттедже уютно. Ирина — налитая, возмужавшая. Дали кофейку, виски. Шостакович тревожно жалуется на ухудшение в ногах и руках и на — впервые в жизни — столь длительный перерыв в творчестве: «Два года не написал ни нотки... Вот и не пью, а все лежу в больницах. Хочу начать пить. Вот давайте с вами выпьем как-нибудь».

Домой Ирина подвезла на машине.
<…>
Дома стал записывать дни. Но не дали дописать Нора с Мишей, принесшие кулек сахарного песку. В кино приехала Ирина Шостакович, сидели с ней рядом (картина французская «Старая дева»). Проводил ее до машины. Тьма кромешная, еще потеплело, и идет частый, неестественно теплый дождь.
<…>
24 марта (сб)… В 8-м часу на ужин. Субботний бедлам: наплыв «гостей», шум, тетки не успевают обслужить, жарко, слепящий свет от желтых занавесок на окнах... Появление Ирины Шостакович. С ней к нам. (О Мите, Баршае! Четырнадцатой симфонии Ш., дирижерстве Ростроповича, записях, о том о сем. Утомительно.)

В 10-м часу Аля [Александра Вавилина, третья жена Мравинского] ее проводила к машине. Рано легли. Очень жарко как-то.
<…>
26 марта (пн)… Приезжала Ирина Шостакович.
<…>
27 марта (вт). С утра оба [с женой] вялые. После завтрака дремал. Вышли посидеть на скамейке. Появилась Ирина с пирожными. Когда уехала, пошли побродить. К лесной дороге не попали: непроходимая лужа.
<…>
28 марта (ср)… Солнечно, но дует свежий ветерок. Подошла Нора. Заезжала ненадолго Ирина Шостакович.
<…>
29 марта (чт)… К 1 часу пришла И. Шостакович. Рассказывала про вчерашний их визит к Тищенко. Скоро озябла, пошли в комнату. Все наседает на меня: «Надо больше дирижировать, ездить, делать новые вещи, нельзя уходить — погибнете сразу...» Что им всем отвечать? И правда это, и неправда. И верно, и совсем неверно. Сложно, все противоречиво, а главное, выбора нет и СИЛ НЕТ. После ее ухода — почитал, Читал и после обеда. Потом часок дремал.
<…>
После ужина с Ириной Ш. ездили в Зеленогорск на переговорный пункт.
<…>
30 марта (пт). Утро и весь день в тумане. Похолодало, стынь, тишь; укутанное мглой, потайное действие Весны.

<...> Заезжала И. Ш. В 1-м часу дня поехал с ней. У Мити — Радчик, Ашкенази, Котикова. Шостакович «болтает» опять о двухлетнем своем бесплодии, Рахманинове, обязанностях «хорошего» гида в музеях, о случае с Тухачевским, взявшим где-то в музее на себя обязанность гида, по причине малограмотности последнего. Обед с Шостаковичами. Ирина отвезла меня домой.

На выезде из ворот застряли в мокрой мешанине снега. Вызывали «трех мушкетеров» с лопатами. 4 часа — дома.
<...>
31 марта (сб). <...>
После кино внезапное появление Ирины Ш. <...> Посидели у меня. Ирина в смуте, в очередном своем замкнутом «пике» (о Полноте и Покое...). Проводил до машины. Рассказала сон Д. Д.
<...>
1 апреля (вс). Утро светлое. <...> Появилась Ирина Ш. <...> Долго обо всем разговаривали. Д. Д. закончил вчера 1-ю ч. нового квартета.

Проходившая Ася Соловьева поздоровалась с И. По-видимому, приняла ее за мою жену. А Нора потом с подмигиваньем сказала: «Опять у вас была дама в норке?»
<...>
2 апреля (пн). Как и ожидал, утро пасмурное, холодное, ветреное. <...> Вскоре появилась Ирина [Шостакович] и была долго, почти до самого обеда. «Расскажите веселое, о гликмановском вчерашнем обеде» и т. д. и т. д.

С обеда совсем потемнело, небо заволоклось низким пологом хмари. На душе тоже тяжело и печально. Придя с обеда, лег подремать, но и в дреме была тяжесть и тревога. Встал в 4: на балконе мокреть, моросит дождь. Вот и хорошо: к Шостаковичам не пойду. <…>

К 6-ти проглянуло бледное солнце. И тут все-таки позвонила И. Ш. Пришлось ехать к ним... Дальше произошло то, что и должно было произойти: сколько-то посидели за курицей и водкой, смотрели даже торжественное заседание по поводу Рахманинова, Шостакович вскоре отстал, — а я... упился и вскоре потерял память. Прибыл домой в тягостнейшем виде. <...> Дома Миша и Нора около меня, какая-то моя агрессия к какому-то дядьке, пьяный разговор с Алей, звонок к И. Шостакович и т. д. и т. д. И тут же медленно, медленно проясняющееся осознание всего, что опять натворил..,

3 апреля (вт). День Суда...
<...>
Звонок Ирины: «Нигде не болит?», «Возьмите билеты в кино...»
<...>
5 апреля (чт). Встал рано. Светлое утро. Был заморозок: на балконе пленочки льда. 8.45 позвонил Але. Дома укладка.

В 11.30 — Ирина <...> Ее печаль, прощение... и письмо от Д. Д. Была недолго. Быстро прошла мимо окон. Долго сидел, осваивал... Потом взял эти свои записи — перечел». (Мравинский, Е. А. Записки на память. С. 386 – 397)

А вот упомянутая записка от Шостаковича.
5.4.73. Репино
Дорогой Евгений Александрович!
Очень жалко, что Вы покидаете сегодня Репино. Очень жалко, что на сей раз вы не пойдёте с нами в кино.
Желаю Вам быть всегда здоровым и счастливым, а также большого успеха в Японии.
Ваш Д. Шостакович». (Вспоминая Мравинского. СПб. : "КультИнформПресс", 2019. С. 297)

Интересно, что сквозной темой через записи Гликмана и Мравинского проходят разговоры о творческом простое Шостаковича. При этом, уже в день заезда он сообщал Гликману об оживлении «способности писать ноты» и уже 1 апреля завершил 1 часть квартета!

В Репино Шостакович тогда встречался и с Козинцевым, с которым они планировали работу над новой картиной – «Петербургские повести» по Гоголю. Осуществлению задуманного помешала смерть режиссёра. (См. об этом. Хентова, С. М. Шостакович. Жизнь и творчество. Т.2. С. 554 – 555)
​
Также в тот период композитор с женой выезжал на исполнение "Сотворения мира" А. Петрова. Об этом свидетельствует письмо, которое Шостакович отправил автору 2 апреля.
​
А 10 апреля, за день до отъезда С. М. Хентова записала двухчасовую беседу с композитором на магнитофон (См. Хентова, С. М. Дмитрий Шостакович: "Здесь хорошо...". С. 38)

Следующий репинский период в творчестве композитора:
4 января – 1 февраля 1974 года.

Далее мы будем цитировать большой отрывок из воспоминаний Гликмана, поскольку они живо запечатлели композитора в этот период. (Письма к другу. С. 296 – 299)

«4 января 1974 года Дмитрий Дмитриевич с Ириной Антоновной приехали в Репино. Они тотчас же позвонили мне, по обыкновению, и попросили навестить их как можно скорее.

7 января я приехал в Репино. Мне показалось, что Дмитрий Дмитриевич выглядит с первого взгляда недурно. Когда он сидит за столом, впечатление о его недуге как бы исчезает. Мы обедали в коттедже.

Говорили о всякой всячине, между прочим и о том, что Шостакович намерен на репинском досуге сделать оркестровую редакцию цветаевских романсов...»

Эта редакция цикла «Шесть стихотворений Марины Цветаевой», ор. 143а. была завершена 9 января.

«В январские дни 1974 года Шостакович в моем присутствии был разговорчив, временами он оглашал коттедж заливистым, очень симпатичным смехом, обнажая хорошо сохранившиеся ровные зубы.

Смех этот неожиданно сменялся суровым и печальным взглядом... Дмитрию Дмитриевичу хотелось рассказать мне о каких-то вещах, о которых ему было физически трудно писать на почтовой бумаге: «Да все ли она — бумага-то стерпит», — сказал он с многозначительной усмешкой, намекая на возможную перлюстрацию писем.

Я бы назвал некоторые его разговоры
У С Т Н Ы М И П И С Ь М А М И».

Конечно, когда речь идёт не о документе, а о пересказе, крайне трудно ручаться за достоверность приведённых сведений. Дальнейший текст можно расценивать только как личные впечатления автора от общения с Шостаковичем. Но всё же приведём его рассказ (сократив некоторые лирические отступления) как некий образ почти подневной жизни композитора в ДТК.

«В упомянутый день, 7 января, Шостакович вспоминал о Мейерхольде, с которым в годы молодости он был тесно связан и к которому он всю жизнь питал непреходящую приязнь. Уважение к режиссерскому таланту Мейерхольда было огромным, а боль за его гибель в сталинских застенках саднила душу Дмитрия Дмитриевича.

Шостакович сказал: «Вот в феврале исполнится 100 лет со дня рождения Всеволода Эмильевича. Хотят отметить это юбилей. А зачем? Разве кто-нибудь скажет об аресте Мейерхольда, о том, что он стал безвинной жертвой сталинской кровожадности, о его трагической гибели? Разве кто-нибудь скажет о зверском убийстве жены Мейерхольда — Зинаиды Николаевны Райх? Никто об этом ничего не скажет. Будут говорить о том, что Мейерхольд был хорошим режиссером, но мы и так это знаем.

Меня просят посвятить памяти Мейерхольда мою Четвертую симфонию, но это как-то неловко получится. В 1936 году у меня такого намерения не было. А теперь... задним числом, хорошо ли это?»
<…>
Дмитрий Дмитриевич от Мейерхольда перешел к С. С. Прокофьеву, который, конечно, прожил совсем другую жизнь, но немало натерпелся, хотя бы в связи с постановкой «Ромео и Джульетты» в Мариинском театре. Тут мы вспомнили о нашем совместном посещении в довоенное время одной из репетиций балета незадолго до премьеры, вспомнили, как нас поразила своим великолепием музыка. По этому поводу Шостакович сказал: «А вот мне говорили, что одна из примадонн, то есть главная примадонна, во всеуслышание заявила: „Спектакль вообще хорош, но если бы к нему была написана другая, непрокофьевская музыка, то было бы совсем хорошо". Если это правда, то каково это было слушать Прокофьеву? Если ты не читал, то прочти в журнале „Советская музыка" открытое письмо дирижера Геннадия Рождественского о „Ромео и Джульетте". В этом письме он заступается за Прокофьева и порицает балетмейстера Лавровского за самоуправство. Это, конечно, правильно. Впрочем, Лавровского нет уже в живых, а может быть, он зла Прокофьеву не желал, а не знал, что творил».

10 января 1974 года.
Дмитрий Дмитриевич рассказывал много интересного о своем последнем, третьем по счету, посещении Америки.

Шостакович сказал: «Эта изрядно оплеванная нами страна — грандиозна. В ней, по-моему, очень велик интерес к музыке. Она звучит неумолчно в обеих столицах и во многих других городах.

Пьер Булез, занявший в Нью-Йорке пост Леонарда Бернстайна, делает очень много для пропаганды классической и современной музыки. Кстати сказать, с ним у меня произошел небольшой конфуз.

Это случилось на банкете. Представь себе, что сверхмодернист Булез подошел ко мне, схватил мою руку и поцеловал ее, а я от неожиданности не успел ее выдернуть. Вот какой произошел конфуз».

18 января 1974 года.
Сегодня я был вместе с Дмитрием Дмитриевичем и Ириной Антоновной на концерте в Малом зале филармонии.

На пути в Репино, проезжая в машине мимо моего дома (на Большой Пушкарской), Шостакович сказал (по поводу прослушанного концерта):

«Какой водянистый до-минорный квартет написал Брамс. А какие у него изумительные симфонии! Вот так нередко бывает, что одна и та же рука пишет слабо и необыкновенно сильно. А вот Девятый квартет Бетховена меня снова восхитил».

21 января 1974 года.
Сегодня у нас обедали Дмитрий Дмитриевич и Ирина Антоновна. Моя жена приготовила в качестве закуски к водке печеный картофель «в мундире», и Дмитрий Дмитриевич с каким-то трогательным энтузиазмом отнесся к этому, вышедшему из моды, блюду. Меня порадовало, что он по-прежнему ценит хорошую еду, и я громогласно об этом заявил.

Шостакович сказал:
«Видишь ли, в старину существовала прекрасная поговорка о том, что есть люди, которые едят, чтобы жить, а есть такие, которые живут, чтобы есть. Мне кажется, что я принадлежу к первым. Если бы я не ел, то не смог бы писать музыку».

Посмеявшись над этой славной шуткой, мы принялись обсуждать горестную судьбу Александра Солженицына, чьи произведения «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» поразили Шостаковича
<…>

24 января 1974 года.
Сегодня я был вместе с Дмитрием Дмитриевичем и Ириной Антоновной в Малом оперном театре на балете «Коппелия». После спектакля Шостакович сказал: «Я люблю балетную музыку Делиба. Он писал ее с тонким вкусом и мастерством. Ее высоко ставил Чайковский и даже говорил, что она намного превосходит его „Лебединое озеро"».

29 января 1974 года.
Сегодня Вера Васильевна и я ужинали в Репине, Дмитрий Дмитриевич пригласил нас, чтобы отметить рюмкой водки дату печальную, чтобы не сказать трагическую: 38-ю годовщину опубликования разгромной статьи «Сумбур вместо музыки» (она была напечатана в газете «Правда» 28 января 1936 года).
<…>
Шостакович и я вспомнили с ясностью и отчетливостью необыкновенной все подробности, связанные с этой статьей. <…>

Шостакович сказал: «Теперь эта статья не страшна. А ведь многие годы ею пугали и стращали. Сталин добился своего. Со статьей нельзя было не только спорить, в ней нельзя было хоть капельку усомниться. Кто сомневается, тот уже совершает грех против сталинской религии. Грешник мог спастись только при помощи покаяния.

И меня, как ты помнишь, после „Сумбура вместо музыки" начальство уговаривало покаяться и искупить свою вину.

А я отказался каяться.

Тогда мне помогли молодость и физическая сила. Вместо покаяния я писал Четвертую симфонию».

30 января Дмитрий Дмитриевич оставил автограф в памятной книге Дома творчества композиторов Репино. Тот самый, который теперь помещён под стекло в его мемориальном коттедже.

В отношении репинской жизни Шостаковича в 1974 году есть неясности. С одной стороны, Геохронограф Домбровской указывает, что со 2 июля по 13 ноября он был в Москве и до этого он провёл в Ленинграде только два дня, 31 мая – 1 июля. Раньше композитор вроде бы находился в Москве, хотя даты его пребывания в больнице (5 – 28 мая) поставлены под вопрос. В Хронографе Хентовой за этот год Репино вообще не отмечено. Но в тексте книги биограф пишет:

«Чтобы не замыкаться в одной и той же привычной обстановке, Шостакович в 1974 году делил время между Жуковкой и Репином. В Ленинграде на Московском вокзале его обычно встречали с деревянным настилом, чтобы он мог выйти из вагона. Такой же удобный настил соорудили в Репинском доме творчества перед входом в столовую и в двадцатый коттедж». (Шостакович. Жизнь и творчество. Т. 2. С. 562)

Кроме того, в списке сочинений у Мейера обозначена следующая дата создания одного из них: «Ор. 144. Струнный квартет № 15, es-moll. Оконч.: Репино, 17 мая 1974»

И Гликман сообщает:

«9 июня 1974 года.
Сегодня я был у Дмитрия Дмитриевича, в Репине. Мы довольно долго беседовали о разных разностях и, в частности, о необыкновенном таланте Ростроповича, о его отъезде.

Когда мы остались вдвоем (Ирина Антоновна вышла из комнаты), Дмитрий Дмитриевич заговорил о страданиях, которые он испытывает из-за ног и рук. Когда он по этому поводу произносил отрывистые фразы, слезы блеснули у него на глазах. Затем, сдержав себя, Шостакович сказал: «Впрочем, я не люблю жалобщиков и сам не люблю жаловаться».

Слушая его, я сам чуть не расплакался». (Письма к другу... С. 301)

22 июня из Репино Шостакович написал Мейеру, благодаря его за присланную партитуру прелюдий и фуг Витольда Лютославского, которую тогда изучал (Шостакович. Pro et contra. С. 468)

Нужно вспомнить и слова Хентовой: «в общей сложности Шостакович провел в Репине, начиная с 1961 года, несколько месяцев: в 1964 году— двадцать пять дней; 1965 году — тридцать четыре дня; 1966 году — двадцать девять дней; в 1968, 1970, 1974, 1975 годах он жил там по два месяца» - если сопоставить это высказывание с собранными выше фактами, то получается, что композитор в 1974 году жил в нашем ДТК не только зимой, но и летом, скорее всего, в мае – июне. Точные даты прибытия и отъезда композитора в данном случае не известны. Можно только предположить, что 2 июля, как и написано у Домбровской, он вернулся в Москву.

По словам Хентовой, «в Репине летом 1974 года Шостакович был занят Сюитой на стихи Микеланджело Буонарроти» (Шостакович. Жизнь и творчество. Т. 2. С. 563). У других биографов нет подтверждений этому. И, судя по письмам, основная работа над сочинением пришлась на июль, когда композитор уже был в Жуковке (Ор. 145. был завершён 31 июля). Однако, сама идея сюиты для баса и фортепиано могла возникнуть именно в репинском доме творчества.

«Поводом явилось пятисотлетие со дня рождения великого скульптора. Приехавшие после концертных выступлений советские музыканты рассказывали о торжествах на его родине.

- Вот бы написать! – загорелся Шостакович.

У Арнштама нашлась красочно изданная в 1964 году книга «Микеланджело», которую Шостакович по обыкновению не только прочитал, но и тщательно изучил». (Там же)

Многие музыканты после концертов любили отдыхать в Репино. Воспоминания свидетельствуют, что туда же часто приезжал и Арнштам. Таким образом, именно здесь могло происходить формирование замысла, позднее воплощённого в нотах.

Ещё одна загадка в нашей локальной летописи жизни и творчества связана с несколькими снимками, судя по всему, принадлежащими к одной серии и сделанными одним фотографом О. Макаровым. Один из кадров датирован 1 октября 1973 года, но никаких сведений о приезде Шостаковича в Репино в этот период не обнаружено. Кроме того, на снимках много зелени, так что скорее всего, речь может идти о мае или начале июня 1974 года. Тёплая одежда в данном случае может указывать на прохладное лето, характерное для северных широт.

В Репино Шостакович был и в последние месяцы своей жизни:
с 14 февраля по 5(19?) марта и с 11 по 29 мая 1975 года

Вот что говорит Кшиштоф Мейер: «13 февраля Шостакович выехал в Репино. Покой, тишина и соприкосновение с природой вновь пробудили его творческую активность. Оставаясь под впечатлением исполнительского искусства Нестеренко, композитор инструментовал для него бетховенскую «Песню о блохе» («Жил-был король когда-то») . Он оставался в Репине до 15 марта, а следующие четыре дня провел в Ленинграде, где как раз проходила премьера оперы Моисея Вайнберга «Мадонна и солдат». Музыку Вайнберга он всегда ценил и любил; однажды он посвятил этому композитору свое произведение — Десятый струнный квартет.

Для театральной программы к спектаклю Шостакович написал заметки об этой опере, через месяц дополненные и опубликованные на страницах «Правды». (Мейер. К. Цит. соч. С. 448 – 449)

По словам Хентовой, оркестровка «Песни о блохе» относится к 1940 году (См. цит. соч. С. 570). Возможно, будучи в Репино, Дмитрий Дмитриевич только пересмотрел её. Описка ли это, пока не понятно. Некоторые уточнения в слова Мейера вносят и воспоминания Гликмана.

«16 февраля 1975 года.
Сегодня я посетил Шостаковича в Репине, куда он приехал на целый месяц, чтобы пройти курс лечения у какой-то врачихи. Об этом он говорил с большой неохотой и грустью, но за обедом взбодрился, оживился и принялся рассказывать о возобновленной в Киевском оперном театре «Катерине Измайловой».

Шостакович сказал:
«Этот спектакль показался мне каким-то праздником. И оркестр, и певцы, и дирижер, и даже режиссер делали свое дело наилучшим образом. Я не стану тебе говорить о своеобразной личности дирижера Симеонова, но дирижировал он превосходно.
​
По странному и, вероятно, случайному совпадению, спектакль состоялся 28 января [1975], как бы в годовщину статьи „Сумбур вместо музыки" в 1936 году».

Судя по приведённой выше фотографии, Шостакович 18 февраля выезжал на концерт в Ленинград.

Продолжим цитировать Гликмана.

24 февраля 1975 года.
Сегодня ездил в Репино. Ирина Антоновна с обычным радушием приготовила к ужину еду и питье.
​
До моего приезда Шостакович прослушал в авторском исполнении гигантскую по размерам новую, Четвертую симфонию Бориса Тищенко. Он похвалил третью, четвертую и пятую части симфонии, а о первой и второй частях отозвался более сдержанно.

Шостакович сказал:
«Я вообще молчалив. Делать анализ, пускаться в разговоры о прослушанных произведениях я не хочу и не умею. Я просто слушаю музыку, которую мне предлагают послушать. Или она мне нравится, или не нравится. Вот и все».

Затем Дмитрий Дмитриевич с горькой усмешкой заговорил о своем лечении.

Шостакович сказал:
«Врачиха занимается со мной пением. Она говорит, что все дело в дыхании».

Трагическая безысходность звучала в этих внешне иронических фразах.

5 марта 1975 года.
Шостакович переехал из Репина в Ленинград и остановился в Европейской гостинице.

Здесь его будет лечить какая-то докторша (экстрасенс), которая простым прикосновением руки делает якобы целебные ожоги на коже. Дмитрий Дмитриевич назвал ее «колдуньей». Через несколько дней он, засучив рукав сорочки, с блуждающей улыбкой показал мне эти ожоги. Ему, исстрадавшемуся от болезни, хотелось поверить в чудо...

Вечером мы вместе с Ириной Антоновной были на концерте в филармонии. Там исполнялись сюиты из «Дафниса и Хлои» Равеля, Пьеса для фортепиано, скрипки и ударных Б. А. Арапова и Симфония псалмов Стравинского». (Письма к другу. С. 306)

В Геохронографе Домбровской указано, что Шостакович находился в Репино до 19 марта, что в данном случае, видимо, означает, что до этого времени он забронировал коттедж. Но, по словам Гликмана, он уехал раньше.

В это время композитор обдумывал сочинения, которые в итоге не были написаны. «В начале 1975 года Шостакович вел переговоры с писателем и либреттистом Александром Медведевым, с которым он ранее сотрудничал, о написании либретто по Портрету Гоголя и Черному монаху Чехова. Во время пребывания Шостаковича в Репине, в марте — мае 1975 года он двенадцать раз встречался с Медведевым, чтобы обсудить совместный проект. Либретто Портрета было готово и одобрено композитором в мае. Но найти форму для либретто Черного монаха оказалось гораздо сложнее. Замечание Шостаковича о том, что чеховский рассказ написан в сонатной форме, не вносило ясности в то, как эту «сонатность» воплотить средствами драматургии: основное действие Черного монаха происходит в сознании героя, что достаточно сложно передать сценическим действием" (См. Бартлет Р. Шостакович и Чехов / / Д. Д. Шостакович: Сборник статей к 90-летию со дня рождения. С. 348-358).

Очевидно, к февралю – марту 1975 года относятся встречи композитора с пианистом Е. М. Шендеровичем, концертмейстером певца Евгения Нестеренко.

«В феврале 1975 года мы с Нестеренко получили ноты оригинальнейшего сочинения Шостаковича. Это были Четыре стихотворения капитана Лебядкина для баса и фортепиано на слова из Бесов Достоевского. Этот цикл нам с Нестеренко тоже пришлось начать учить врозь, так как я не мог надолго приезжать в Москву.

В этот период Шостакович приезжал в Ленинград. Некоторое время он жил в гостинице «Европейская», а затем — в Репине, где он работал и лечился. Я несколько раз посетил Дмитрия Дмитриевича и наблюдал, какими героическими усилиями достигалась запись последних его сочинений. Его правая рука была в очень плохом состоянии. Опираясь на специальную наклонную подставку, лежащую на столе рядом с нотной бумагой, композитор, преодолевая боль, записывал музыку.

Дмитрий Дмитриевич внимательно отнесся к моим вопросам, касающимся нового цикла, согласился с аппликатурными вариантами, а затем, после задумчивой паузы, вдруг произнес: «Знаете, Лебядкин, конечно, шут гороховый, но что-то жутковатое в нем есть... Передайте это, пожалуйста, Евгению Евгеньевичу; может быть, это что-либо подскажет ему в трактовке образа». (Цит по: Уилсон, Э. Цит. соч. С. 504)
​
Известен конверт письма, отправленного концертмейстеру Нестеренко Е. М. Шендеровичу из Репино, датированный 2 февраля (См. Шостакович. Urtext. М. : Дека-ВС, 2006. С.30)

Последний, майский приезд Шостаковича подробно задокументирован Гликманом.

«11 мая 1975 года.
Сегодня звонил из Репина Дмитрий Дмитриевич, приехавший с Ириной Антоновной. Ему предстоят дальнейшие встречи с врачихой-«колдуньей». Просил навестить его.

15 мая 1975 года.
Сегодня ездил к Шостаковичу в Репино. По установившейся традиции, мы сели за стол, уставленный скромными яствами.

Шостакович сказал:
«Несколько дней тому назад — 10 мая мы в Москве слушали на концерте Нестеренко. Он исполнял мои романсы на слова капитана Лебядкина и песни из „Крокодила". По-моему, он пел очень здорово.

Номера из „Крокодила" бисировались.

Может быть, это нескромно с моей стороны, но я веселился, слушая мои вещицы из „Крокодила"».

Говоря это, Дмитрий Дмитриевич улыбнулся своей славной улыбкой.

22 мая 1975 года.
Сегодня из Репина звонил Шостакович и с грустью сообщил о внезапной смерти (в Комарове) композитора Б. Л. Клюзнера. Дмитрий Дмитриевич хорошо к нему относился и ценил его дарование.

25 мая 1975 года.
Сегодня у нас обедали Дмитрий Дмитриевич и Ирина Антоновна. Меня порадовал его бодрый вид, настроение, хороший аппетит, с которым он вкушал еду и питье. Мы говорили о разных разностях.
<…>
Мне в голову не приходило, что в этот весенний майский день состоялось мое последнее свидание с Дмитрием Дмитриевичем.

Больше в Ленинград он не приезжал». (Письма к другу. С. 309 – 310)

Вот как этот период обрисовывает Мейер.
"В мае Ленинградская филармония обратилась к композитору с вопросом, какое из произведений он порекомендовал бы для своего авторского вечера, по традиции открывавшего концертный сезон. Шостакович выбрал три инструментальные сонаты: Виолончельную, Скрипичную и еще не написанную Сонату для альта и фортепиано. Сочинять ее он намеревался в Репине, куда поехал на следующий день после премьеры «Лебядкина». (Мейер, К. Цит. соч. С. 449)

В дальнейшем мы соединим тексты из книг Хентовой (Шостакович. Жизнь и творчество. Т. 2. С.576 – 577) и Мейера (Цит. соч.).

«Тот май многие музыканты проводили в Репине, влекомые возможностью сосредоточенной работы.

Присутствие больного Шостаковича накладывало печать на всю репинскую жизнь. Он уже нигде не появлялся. Трижды в день Ирина Антоновна приходила за едой в столовую, ожидала, пока официантки наполняли судки, и уходила, иногда перекидываясь с кем-либо двумя-тремя словами. Изредка показывалась вдали бордовая "Волга" — на дорожке к Приморскому шоссе. Как в малеровской «Песне о земле», «тихо ждало часа своего сердце», шостаковичское сердце, и все ощущали тень, омрачавшую ясную и солнечную весну 1975 года.

17 мая было особенно знойно, совсем по-летнему. Шостакович вышел на лужайку из двадцатого коттеджа и медленно прогуливался возле автомашины. Он был аккуратно одет в свежевыглаженные серые брюки и белую рубашку с короткими рукавами, из-за чего бросалась в глаза очень худая правая рука с неестественно вывернутой ладонью. В волосах появилась заметная седина. Он носил очки с очень выпуклыми стеклами: у него стремительно ухудшалось зрение. Солнце будто не касалось лица, остававшегося, как всегда, бледным.

И всё-таки он не походил на старика, не стал ни тяжеловесным, ни дородным, несмотря на гнетущую малоподвижность, оставался порывистым; сохранявшаяся детскость, наивность, простодушие придавали его облику неповторимую трогательность.

Не заговаривая о болезни, он посетовал на жару. С молодости не терпел жары, предпочитая дождь и прохладу. Солнце, которому все радовались, мучило; словно оправдываясь, стал говорить, что такая весна иссушает землю. Потом сокрушенно заметил, нервно подергиваясь: "Вот видите, сколько писем. Горы писем. Наверное, меня считают невежливым человеком. А я не могу ответить. Учусь писать левой рукой. Как Шебалин. Знаете, он «Укрошение строптивой» и два квартета писал левой рукой. А у меня не получается. Нужно диктовать. У меня диктовать не получается. Привык писать сам. Не получается диктовать..."

— Чем же вас лечат? Массажами?
— Да, и массажами. И еще...

Умолк — о лечении не рассуждал. Вскочил судорожно, заторопился, — не пошел, а именно побежал, не сгибая коленей, вспомнив, что должен кому-то звонить. Вышла Ирина Антоновна:
— Митя, зачем так быстро?

Вернувшись, он начал рассказывать о киевской постановке "Катерины Измайловой". Говорил охотно, уже не глотая слов и не повторяя отдельных фраз:
​
— В Киеве превосходно поставили "Катерину Измайлову". Это лучшая постановка. Катерине двадцать шесть лет, великолепная певица. "Соврала" ноту, на одну восьмую позже вступила — просит прошения у дирижера. Дирижер — Симеонов — отвечает: "Прощения нужно просить у Шостаковича". А в других театрах таких фальшивых нот полным-полно и никто не просит прощения.

Потом он снова вспомнил Шебалина, по-видимому ища опоры в примерах:
— Нужно лечиться. Врачи обследуют, ломают головы, а я не могу играть.

И опять показал правую руку, поддерживая ее левой, лучше действующей. Оживился, только вспомнив сына Максима.

На столе лежала рукопись книги «Превращаемость простых канонов строгого письма», написанной композитором Н. А. Тимофеевым, которому в далёкие двадцатые годы играл оперу «Нос», с которым вместе переживал «битвы» за Восьмую симфонию после её премьеры.

28 мая Шостаковичи уезжали из Репина. Погода резко переменилась. Поздний грязный снег покрыл цветочные клумбы, дорожки. К Шостаковичу заходили прощаться. Всем он говорил, что возвратится через два месяца, к первому августа, как было определено курсом лечения

Двадцатый коттедж был снова подготовлен к концу июля.

Шостаковича ждали.

А он летом был одержим Альтовой сонатой»

«Большую часть июня композитор снова посвятил интенсивному лечению. Последние пять дней месяца он провел на своей подмосковной даче, где, пользуясь тишиной, упорно работал. 25 июня он позвонил альтисту Квартета имени Бетховена Федору Дружинину, сообщил о том, что сочиняет Сонату для альта и фортепиано, и попросил помочь решить некоторые технические проблемы»

«4 июля Шостакович почувствовал себя настолько плохо, что пожаловался Дружинину и предупредил его, что вновь – в который раз – предстояло отправиться в больницу.

Преодолевая себя, сел за стол. И свершилось чудо, неподвластное никаким логическим объяснениям: Адажио – двадцать одну страницу – записал за два дня, подталкивая непослушную кисть правой руки левой. Боли не чувствовал. Болезнь вновь отступила перед самозабвенной работой. Он мог сказать о себе словами Томаса Манна: «Человек не умирает, пока не согласится на это» <…>

С усилием, но чётко выведена на последнем листке дата: 5 июля 1975 года»

9 июля композитору пришлось лечь в больницу. Как казалось, ненадолго. Но 27 июля он писал Борису Тищенко: «Спасибо за письмо, за добрые пожелания. В Репино я поехать сейчас не смогу. Я нахожусь в больнице, где пробуду, наверное, ещё недели три-четыре» (Письма Б. Тищенко. С. 49)

И всё-же, 1 августа Шостакович выписался домой. Четвёртого августа неожиданный приступ удушья заставил предположить инфаркт, и его поместили в палату интенсивной терапии. 5 августа Фёдору Дружинину передали вычитанные и отредактированные ноты Альтовой сонаты для разучивания. В этот же день Шостакович отправил в печать обращение к музыкантам мира в связи с Первым международным Днём музыки.
А 9 августа его не стало…

***

​
Зимой 1976 года в 20 коттедже и вокруг него были сделаны фотографии, запечатлевшие обстановку и природу такой, какой она была при Шостаковиче.
​
В последующие годы коттедж неоднократно ремонтировался, поскольку в нём продолжают жить музыковеды и композиторы. Не держась за быт, сотрудники дома творчества бережно сохраняют рояль, на котором играл Шостакович.

В 2006 году в коттедже были размещены мемориальные таблички, а у фасада появился бюст Шостаковича работы Гавриила Гликмана.

Теперь каждый может прийти сюда, возложить цветы и почтить память великого композитора. А музыка его всегда с нами.
​

***

Факты из жизни Дмитрия Шостаковича доказывают, что Дом творчества композиторов Репино был для него не просто прибежищем для отдыха, но и одним из любимых "мест силы", источником живого общения, помогавшим творчеству. Вот ещё одна причина для того, чтобы оберегать и возделывать эту замечательную землю, сохранять её традиции и приобщать молодёжь к её уникальной истории.